Круг проблем «Капитанской дочки»
Введение
Тема этого урока: «Круг проблем «Капитанской дочки».
В третьей главе «Евгения Онегина» Пушкин (рис. 1) (предполагалось, что наступит время, когда он перестанет быть поэтом, обратится к прозе) писал:
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
Конечно, вряд ли, Пушкин в 1825 году мог себе составлять программу романа, написанного в 1835. Но так получилось, что «Капитанская дочка» почти в точности исполняет этот план.
Рассмотрим, что самое важное, самое заметное в этой книге.
Рис. 1. А.С. Пушкин
Восприятие истории
«Капитанская дочка» – историческое произведение. А к истории, как вы знаете, можно обращаться по-разному.
Можно исходить из того, что в истории меняются только костюмы, технические средства, мода, интерьер и предметы, а психология людей остается неизменной. Примерно так думал Лион Фейхтвангер (рис. 2), и в своих исторических романах, действие которых происходит либо в начале христианской эры, либо в XVIII веке, он писал о своих современниках.
Рис. 2. Лион Фейхтвангер
Можно уходить в историю, как в эмиграцию. Настоящее время настолько скучно, скверно, что обращение к истории становится некой отдушиной, попыткой глотнуть свежего воздуха. Может быть, этим во многом объясняется лермонтовская «Песня про царя Ивана Васильевича» (рис. 3). Вспомните знаменитые строчки из «Бородина»:
Да, были люди в наше время.
Когда-то люди были сильные, смелые, яркие. Сейчас «печально смотреть на наше поколение».
Рис. 3. М.Ю. Лермонтов
Бывает совершенно сознательное стремление найти в прошлом параллели с настоящим. В 30–40 гг. ХХ века в советской литературе и в советском кино необычайно популярно было обращение к времени Ивана Грозного и Петра I. Понятно, что в этом обращении содержался (не открыто выражался, но улавливался) заказ оправдать деспотизм Сталина, сталинский террор. В этом смысле обращение к Ивану IV и Петру I было совершенно прозрачно.
Творческая история
«Капитанская дочка» была напечатана в 4 томе журнала «Современник» за 1836 г. Посмотрите, как выглядела первая публикация пушкинского романа (рис. 4).
Рис. 4. Первая публикация «Капитанской дочки»
3 августа 1831 года Пушкин писал своему другу Петру Андреевичу Вяземскому (рис. 5):
«Ты, верно, слышал о возмущениях новгородских и старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в Новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен. Пятнадцать лекарей убито. Спасся один при помощи больных, лежавших в лазарете. Убив всех начальников, бунтовщики себе выбрали других».
Рис. 5. П.А. Вяземский
Это всего лишь одно единственное частное проявление пушкинского интереса к народу и к народному бунту, которое вообще отличает 30-е гг. нашего первого поэта.
Еще в 1825 году Пушкин интересовался Степаном Разиным. В начале 30-х гг. Пушкин получает разрешение работать в архивах. 17 февраля 1832 года М.М. Сперанский прислал Пушкину подарок Николая I – «Полное собрание законов Российской империи». В 20 томе этого собрания был перепечатан приговор о наказании смертной казнью изменника-бунтовщика и самозванца Пугачева и его сообщников с присоединением объявления о прощаемом преступнике.
Среди имен активных участников возмущений упоминалось имя Михаила Шванвича. В окончательной редакции повести этот исторический персонаж превратился в Швабрина. Первоначально Пушкина интересовала фигура дворянина, который переходит на сторону восставших крестьян. Первоначально это должен был быть характер, похожий на характер Дубровского. Но чем больше Пушкин об этом знал (а в 1833 году Пушкин уже ознакомился с материалами о секретной экспедиции военной коллегии), тем ему яснее было, что этот замысел не может быть воплощен. Посмотрите на цитату из замечаний Пушкина о бунте, написанных для Николая I (рис. 6):
«Весь черный народ был за Пугачева. Одно только дворянство было открытым образом на стороне правительства. Выгоды их были слишком противоположны».
Рис. 6. Николай I
Перейти на сторону восставшего, бунтующего крестьянства дворянин мог, только будучи Швабриным – изменником, предателем, человеком без чести. Такое серьезное изменение в замысле романа произошло в ходе работы. Причем в ходе работы над «Капитанской дочкой» Пушкин пишет «Дубровского», «Историю Пугачевского бунта», печатает ее (в этом помогает государь Николай I). И только в 1836 году выходит том «Современника» уже с художественным произведением – с «Капитанской дочкой».
Черновое вступление к роману, написанное в 1833 году, выглядит так:
«Любезный друг мой Петруша, часто рассказывал я тебе некоторые происшествия моей жизни и замечал, что ты всегда слушал меня со вниманием, несмотря на то, что случалось мне, может быть, в сотый раз пересказывать одно. На некоторые вопросы я никогда тебе не отвечал, обещая со временем удовлетворить твоему любопытству. Но не решился я исполнить свое обещание. Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением, что признания мои послужат к пользе твоей. Конечно, твой батюшка не причинял мне таких огорчений, какие терпели от тебя твои родители. Он всегда вел себя порядочно и добронравно. И лучше было бы, если б ты на него походил».
Дальше говорится о том, что Петруша походит на своего деда, не очень послушного и не очень добронравного в молодости. Но важно не это. И даже не то, что это вступление во многом совпадает с вступлением к изданным запискам Александра Ильича Бибикова, одного из главнокомандующих войсками, усмирявшими пугачевский бунт. Здесь важно для Пушкина то же, что и в стихотворении 1835 года «Вновь я посетил», – наличие связи трех поколений. Как в стихотворении: вот он во владениях дедовских; вот он сам; а заканчивается стихотворение отсылкой ко внукам:
«…Не я увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих питомцев
И шумную главу их заслонишь.
Но пусть мой внук…»
Эта связь поколений, то, чего был явно лишен Лермонтов, для Пушкина необычайно важна. Вот почему так важен отец. Собственно, с этого начинается роман:
«Да кто ж его отец? – спрашивается в эпиграфе – Отец мой Андрей Петрович Гринев».
Важна честь предков.
История в произведениях Пушкина
Пушкин обращается к истории совершенно по-своему. Ему очень важно не модернизировать историю и в то же время не писать об истории ради истории. Он всегда выбирал эпохи переломные, рубежные для России.
Так, «Борис Годунов» (рис. 7) – это время, называемое смутным временем. Это эпоха, которая позволяла Пушкину поставить самую главную для него в 1824–25 гг. проблему: проблему власти и преступления, цены власти, цели и средств. Здесь как нельзя более удобным был сюжет про царствование Бориса.
Рис. 7. Обложка прижизненного издания «Бориса Годунова» А.С. Пушкина
В конце 1820-гг. Пушкин обращается к фигуре Петра. Вопрос о том, кто может указать России путь, кто может означить верное движение страны, для Пушкина, особенно после поражения декабристов, был необычайно актуален. И Петр – это герой, воплощающий не свою волю (своевольные герои Мазепа и Карл историей забыты), а волю объективную, волю истории.
В «Капитанской дочке» Пушкин выбирает рубежное, переломное событие. Это крестьянское восстание, пугачевский бунт (рис. 8). Это – проблема народа и дворянства, их отношений. Пушкин показывает два мира, два уклада. У каждого своя правда. Есть своя правда у дворянства, есть своя правда у Екатерины, законной правительницы. И есть, как в своей замечательной статье написал Юрий Михайлович Лотман, своя правда и у мужицкого царя, и у крестьян восставших. Эти два мира, у каждого из которых своя поэзия, свой закон, свое право, находятся во вражде. Это для Пушкина очень важно, ведь «История Пугачевского бунта» (а это именно историческое исследование, которым Пушкин занимался параллельно с работой над «Капитанской дочкой») стала предупреждением для царя, для дворян: народ – это грозная сила, и не дай бог начнется опять гражданская война, война между двумя главными сословиями России.
Рис. 8. Пугачевский бунт
Пушкин и Вальтер Скотт
Английский волшебник, чародей (как его называли) Вальтер Скотт (рис. 9) своими историческими романами приобрел всеевропейскую славу еще при жизни.
Рис. 9. Вальтер Скотт
Первый след, влияние или внимательное чтение Вальтера Скотта, – это незаконченный пушкинский роман «Арап Петра Великого», где историческое лицо показано в частной жизни.
Для исторического романа Вальтера Скотта важно, что на первом плане вымышленные лица, а исторические – на втором. С самого начала важно подчеркнуть, что у Вальтера Скотта и у Пушкина принципиально разный интерес или метод.
Вальтер Скотт необычайно любит описания: замков, костюмов, блюд – все подробности ушедшей эпохи. Более того, он любит в начале романа или в середине дать такой небольшой исторический очерк: что происходило в это время в Шотландии, в Англии (религиозные войны, соперничество королей и т. д.). У Пушкина практически этого нет. Например, 14-я глава «Суд»:
«Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою».
Толстой, прочитав «Капитанскую дочку», скажет:
«Повести Пушкина голы как-то».
По сравнению с интересом подробностей (Толстой считал, что современная ему литература отличается интересом к деталям), пушкинские повести, действительно, голы. Это всегда действие, а не описание. Очень немного эпитетов, очень немного пейзажей, интерьеров:
«Я вошел в залу довольно обширную».
Можно представить, какое описание этой залы суда сделал бы другой писатель.
На этом фоне исключения всегда очень заметны:
«Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой, на стене висел диплом офицерский за стеклом в рамке. Около него красовались лубочные картинки, изображающие взятие Костерина и Очакова. Так же выбор невесты и погребение кота».
Это цитата из III главы. Здесь очень важны и картинки, и сюжеты этих картинок. Все это стало уже предметом отдельных работ и отдельных исследований.
Рассмотрим еще один пример откровенно не использованного повода для описаний. Вы помните, что Маша Миронова останавливается на последней станции перед Петербургом, станции София (на самом деле еще в это время, в 1774 г., этой почтовой станции не было). И жена станционного смотрителя рассказывает Маше все о Екатерине: в котором часу государыня обычно просыпалась; кушала кофе; прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом; кого принимала вечером. Словом, разговор Анны Власовны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомков. Но Пушкин их сознательно не пишет.
В романах Вальтера Скотта есть некоторые особенности, которые, казалось бы, совершенно совпадают с пушкинскими ходами, приемами в «Капитанской дочке». Например, в «Айвенго» Черный рыцарь (неизвестный, неузнанный) оказывается королем Ричардом Львиное Сердце. А в «Капитанской дочке» и Пугачев, и Екатерина появляются сначала неузнанными. Так же, как в «Квентине Дорварде» Вальтера Скотта, скромный горожанин оказывается королем Людовиком. А в романе «Роб Рой» и в романе «Уэверли» действуют старые решительные отцы героев, напоминающие чем-то Андрея Петровича Гринева.
Роман «Роб Рой» представляет собой записки, полученные от третьего лица. В основе «Капитанской дочки» – записки Гринева, переданные одним из его внуков издателю, поскольку издатель интересуется эпохой, в этих записках изложенной.
Во второй главе романа «Уэверли» главный герой Эдуард, произведенный в офицеры, прощается с семейством и едет в полк. Напутствия дяди явно близки к словам старого Гринева (т. е. к эпиграфу всего романа):
Насколько позволяют долг и честь, избегая опасности, предостерегают от дружбы с игроками и развратниками.
В XI главе хозяйка вмешивается в ссору молодых людей. Выглядит это так:
«Как вашей милостью вы убиваете друг друга – воскликнула она, смело бросаясь между противниками и ловко покрывая их оружие своим пледом – и черните репутацию доброй вдовы, когда в стране достаточно свободных мест для поединка».
Вспомните, как Василиса Егоровна приказывает отобрать шпаги у Швабрина и Гринева и запереть их в чулан.
Это далеко не все совпадения и переклички пушкинского романа и романов Вальтера Скотта. Были даже статьи, которые назывались «Плагиаты Пушкина», «Где Пушкин взял свое». Смысл такого сопоставления в том, что гений берет свое там, где видит. Дело не в подробностях, не в деталях. Дело в архитектуре, в том, как это скомпоновано, как это работает. Видеть общий план, когда нет ничего случайного.
Пушкин уничтожил практически все черновики «Капитанской дочки». Тем не менее мы можем какие-то варианты увидеть по первой публикации, чтобы посмотреть, как Пушкин работает над текстом, как он убирает то, что вначале ему кажется, очевидно, удачным, как он вписывает то, чего раньше он не видел. Тогда мы поймем, что дело не в пересечениях, не в перекличках. Переклички эти важны, так как являются сигналами: вспомните, как в этом романе у Вальтера Скотта, а у меня будет по-другому.
Семейная хроника в повести
Второе важнейшее качество в «Капитанской дочке» запрятано в самом тексте этого романа: Гринев говорит о своих семейственных записках. Это семейная хроника.
Первоначально Петр Андреевич Гринев обращался к своему внуку Петруше. Предшествовало «Капитанской дочке» вступление, где постаревший уже Петруша Гринев говорил своему внуку, как полезно прочесть его исповедь – его записки. Пушкина интересуют не исторические описания, а исторические характеры. Упоминается осада Оренбурга, свидетелем которой был Гринев (он защищал, оборонял Оренбург), которая принадлежит истории, а не семейственным запискам.
История Пугачевского бунта
«История Пугачевского бунта» вышла в свет в 1835 году и представляла собой две части. Первая – это текст с примечаниями. Вторая часть – это документальные материалы, которыми пользовался Пушкин и которые он решил напечатать в своем исследовании.
С точки зрения полноты использования материала современные историки считают пушкинскую работу безукоризненной. Пушкин ездил в Оренбургскую губернию, в те места, которые были захвачены пугачевским бунтом. Возникает вопрос, который до сих пор обсуждается, оспаривается, по которому единого мнения нет и, наверно, никогда не будет: каково отношение Пушкина к тому, что он изобразил в «Истории Пугачевского бунта»? Очень убедительно об этом написано в книге Георгия Александровича Лесскиса (рис. 10), которая называется «Пушкинский путь к литературе» (1993). Лесскис пишет:
«Как же нам понять позицию автора? Пушкин избегал всякого рода прямых суждений. Прежде всего – лексика, к которой он прибегает, описывая то или иное явление. Оказывается, когда Пушкин говорит о правительственных войсках, он пользуется словами отряд, батальон, колонна. Когда он говорит о войсках Пугачева, он употребляет такие слова, как шайка, толпа. Пугачева он называет либо по фамилии, либо казак, донской казак. От себя он всегда его называет самозванец. А Петр III или государь только в цитатах».
Дальше Лесскис говорит, что Пушкин уже второй раз обращается к теме смутного времени – смуты (первый раз – в «Борисе Годунове»). И в русской истории, считает Георгий Александрович, постоянно чередуется деспотизм и анархия. Их анархии опять вырастает деспотизм, который при нарастании противоречий между правителем и народом заканчивается, превращается, обрывается смутой, анархией и опять возникает.
Рис. 10. Г.А. Лесскис Очень важна фраза из письма Александра Ильича Бибикова к Денису Ивановичу Фонвизину:
«Не Пугачев важен. Важно общее негодование».
Понимали, что дело не в самом Пугачеве. Пушкин даже в «Истории Пугачевского бунта» скажет:
«Недоставало только предводителя – предводитель сыскался».
То есть Пугачев ничего не значит сам по себе, он нужен лишь как имя для того, чтобы это уже назревшее возмущение состоялось. Говоря о Пугачеве, Пушкин чаще всего употребляет слово злодей. Само Пугачевское восстание Пушкин никогда не называет восстанием – бунт, мятеж, возмущение. Очень любопытно, как он пользуется словом измена. Казаки, принимавшие участие в бунте, все являются изменниками, предателями, поскольку они должны были служить государыне, но Пушкин говорит об измене только применительно к дворянам, перешедшим на сторону бунтовщиков.
И в «Капитанской дочке», – продолжает Георгий Александрович, – Пушкин пользуется теми же самыми словами (шайка, мятеж, бунт, мятежники, толпа), что и в Истории Пугачевского бунта. Единственное, что иначе написан Пугачев».
Цитата Георгия Александровича Лесскиса:
«Пугачев в «Капитанской дочке» не реальное лицо, а художественный образ русского разбойника».
Описательные части прозы Пушкина
Есть еще одно интересное место из конечных глав «Капитанской дочки». Гринев говорит:
«Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко».
Вот этот отказ от описательной части свойствен пушкинской прозе и только ей. Ни у кого из его современников вы подобного не найдете.
Проблема роли личности в истории
Пушкина чрезвычайно интересует роль личности в истории. Еще в «Борисе Годунове» современники с удивлением замечали, что заглавный герой Борис появляется всего лишь в девяти сценах из двадцати трех. Его антагонист, Лжедмитрий, и того менее. Возникает вопрос: кто же главный герой? Точно так же и в «Капитанской дочке» Пушкин, изображая пугачевский бунт, выводя на первый план Пугачева, а в последней главе Екатерину, сосредоточен прежде всего на внутреннем мире Петруши Гринева и на отношениях его с Машей Мироновой.
Получается, что историю творят не вожди и цари, как это было принято думать, а мы с вами – рядовые участники, люди, живущие частной жизнью.
Проблема гуманности
«»Когда Пушкин начинал работать над «Капитанской дочкой», он интересовался таким сюжетом: дворянин становится участником, а иногда даже предводителем шайки разбойников, народного бунта. Этот сюжет был у «Дубровского». Но чем глубже Пушкин занимался своей темой, чем больше он знакомился с архивными материалами, чем больше он расспрашивал участников, оставшихся в живых, свидетелей событий 60-летней давности, тем яснее ему становилось, что отношение между дворянами и народом не могли быть другими. Они были отношениями враждебными. Пушкин показывает зверство с обеих сторон: зверство правительственных войск и зверство пугачевцев.
Тут возникает чрезвычайно важный момент. Оказывается, что если действовать формально, по социальной логике, по логике классовой, по логике войны, то Пугачев (рис. 11) должен был бы Гринева повесить, как и советует его помощник Белобородов:
«Он тебя государем не признает, не просит у тебя помощи. А лучше вот прикажи отвезти его в приказную да запалить огоньку. Наверное, он заслан к нам».
Рис. 11. Емельян Пугачев
Пугачев действует не ради какой бы то ни было формальной выгоды. Он способен быть милостивым, он спасает Машу Миронову и отпускает ее и Гринева восвояси. То же самое с Екатериной (рис. 12): формально Гринев – преступник. Он должен быть наказан. Екатерина выслушивает Машу Миронову (кстати, Маша приезжает просить не справедливости, а милости) и прощает.
Рис. 12. Екатерина II
То есть существует жестокая логика социальных, общественных, классовых отношений – логика войны. А есть то, что выше этой логики. Это прежде всего милосердие.
Посмотрите на цитату Ю.М. Лотмана (рис. 13):
«Для Пушкина в «Капитанской дочке» правильный путь состоит не в том, чтобы из лагеря современности перейти в другой, а в том, чтобы подняться над жестоким веком, сохранив в себе гуманность, человеческое достоинство и уважение к живой жизни других людей. В этом для него состоит подлинный путь к народу».
Рис. 13. Ю.М. Лотман
Проблема чести в повести
Проблема чести видна уже в эпиграфе ко всему роману:
«Береги честь смолоду».
Весь роман – это становление Гринева, это бесконечная цепь испытаний, в которой Гринев остается верен чести.