Н.М. Карамзин - писатель и историк. Сентиментализм

 1. Радищев и Карамзин: парадоксы русской литературы

В преды­ду­щих уро­ках, го­во­ря о Ра­ди­ще­ве, мы за­ме­ти­ли одну тра­ги­че­скую осо­бен­ность: Ра­ди­щев, че­ло­век и пи­са­тель, был слом­лен при жизни и про­слав­лен после смер­ти за то, к чему он был не при­ча­стен. Речь идет о ре­во­лю­ци­он­но­сти Ра­ди­ще­ва. Он был на­ка­зан за то, в чем не был ви­но­ват, и про­слав­лен за то, чего он не со­вер­шал. С Ни­ко­ла­ем Ми­хай­ло­ви­чем Ка­рам­зи­ным прямо про­ти­во­по­лож­ная ис­то­рия: при жизни он был про­слав­лен как охра­ни­тель, ос­но­во­по­лож­ник са­мо­дер­жа­вия и всех тех уста­нов­ле­ний, ко­то­рые счи­та­лись глав­ны­ми го­су­дар­ствен­ны­ми уста­нов­ле­ни­я­ми Рос­сий­ской им­пе­рии, а после смер­ти был  на дол­гое время забыт имен­но за то же самое – за свое охра­ни­тель­ство. Про­бле­ма за­клю­ча­ет­ся в том, что Ка­рам­зин, точно также как и Ра­ди­щев, был со­вер­шен­но не ви­но­ват в том, за что его про­слав­ля­ли, а потом ру­га­ли и за­бы­ли, точно так же, как Ра­ди­щев не был ви­но­ват в том, за что его осуж­да­ли, а потом про­слав­ля­ли. Ве­ро­ят­но, это такой па­ра­докс рус­ской ис­то­рии и  рус­ской ли­те­ра­ту­ры: на­граж­де­ние непри­част­ных и на­ка­за­ние неви­нов­ных.

Рис. 1. А.Н. Ра­ди­щев и Н.М. Ка­рам­зин

  2. Карамзин – писатель XVIII века

Ка­рам­зин – автор, оста­вив­ший огром­ное ко­ли­че­ство тек­стов. Все, что на­пи­са­но Ка­рам­зи­ным, очень труд­но чи­тать, очень труд­но осмыс­лить и за­пом­нить. О нём невоз­мож­но рас­ска­зать за то время, ко­то­рое от­ве­де­но на урок, но его жизнь и твор­че­ство стоят того, чтобы быть изу­чен­ны­ми (в ссыл­ках к уроку раз­ме­ще­на био­гра­фия Ка­рам­зи­на, а также пол­ный пе­ре­чень на­пи­сан­ных им про­из­ве­де­ний для са­мо­сто­я­тель­но­го озна­ком­ле­ния). Ка­рам­зин может быть по-раз­но­му ин­те­ре­сен со­вре­мен­но­му чи­та­те­лю: кто-то най­дет в нём что-то для себя, кто-то ни­че­го для себя не най­дёт. А так как че­ло­век XXI века от­но­сит­ся кри­ти­че­ски ко всему тому, что он чи­та­ет и слы­шит о про­чи­тан­ном, необ­хо­ди­мо  го­во­рить о Ка­рам­зине так, чтобы не про­па­ло есте­ствен­ное лю­бо­пыт­ство по­смот­реть на сде­лан­ное им в конце XVIII – на­ча­ле XIX века. «Хвалу и кле­ве­ту при­ем­ли рав­но­душ­но» – это ска­зал Пуш­кин, и это впря­мую от­но­сит­ся и к Ка­рам­зи­ну – че­ло­ве­ку, ко­то­рый в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни неко­то­рое время за­ме­нял Пуш­ки­ну отца.

Рис. 2.

О за­гад­ке и тайне, бла­го­да­ря ко­то­рым ли­те­ра­тур­ные па­мят­ни­ки при­вле­ка­ют к себе по­том­ков

Го­во­ря о том, что Ка­рам­зин оста­ет­ся для нас пи­са­те­лем, ко­то­ро­го хо­чет­ся чи­тать, необ­хо­ди­мо немно­го от­влечь­ся и ска­зать о том, что же во­об­ще при­вле­ка­ет нас в кни­гах давно ушед­ших эпох. Что за­став­ля­ет нас об­ра­щать­ся к тек­стам, ко­то­рым может быть более 400 лет? По-ви­ди­мо­му, есть ка­кая-то тайна,  и в этом смыс­ле книги (и, в первую оче­редь, Ка­рам­зи­на) ре­а­ли­зу­ют мечту о ма­шине вре­ме­ни, о воз­мож­но­сти пе­ре­не­стись в про­шлое. Ка­рам­зин про­жил очень счаст­ли­вую жизнь, за ним не ве­лось на­блю­де­ние по­ли­ции (как, на­при­мер, за дру­ги­ми пи­са­те­ля­ми), по­это­му в ар­хи­вах не оста­лось ни­ка­ких про­то­ко­лов. При жизни Ка­рам­зи­на у него не про­во­ди­ли обыс­ки, за ним не сле­ди­ли, и по­это­му те ру­ко­пи­си, ко­то­рые Ка­рам­зин сам не счи­тал нуж­ны­ми хра­нить, никто после него не хра­нил. Ка­рам­зин, ка­за­лось бы, при всей своей счаст­ли­вой жизни, дол­жен быть пи­са­те­лем, о ко­то­ром из­вест­но все. А по­лу­чи­лось как раз на­о­бо­рот. Он ока­зал­ся пи­са­те­лем, о ко­то­ром из­вест­но го­раз­до мень­ше, чем о про­то­по­пе Ав­ва­ку­ме, чьё «Житие» хра­ни­лось в тай­ной кан­це­ля­рии как до­ку­мент, под­твер­жда­ю­щий со­вер­шён­ное пре­ступ­ле­ние. Ка­рам­зин не оста­вил тек­стов, по­доб­но тому как оста­вил их Ра­ди­щев. Не со­хра­ни­лось до­но­сов, ко­то­рые пи­са­лись бы на Ка­рам­зи­на, не со­хра­ни­лось ни­ка­ких вспо­мо­га­тель­ных до­ку­мен­тов. Оста­лись толь­ко тек­сты, сви­де­тель­ству­ю­щие о том, что Ка­рам­зин чув­ство­вал себя не столь­ко пи­са­те­лем, сколь­ко про­по­вед­ни­ком, че­ло­ве­ком, на долю ко­то­ро­го вы­па­ла осо­бая роль: по­ста­вить Рос­сию в ми­ро­вой куль­ту­ре в один ряд с са­мы­ми вы­да­ю­щи­ми­ся и пе­ре­до­вы­ми ми­ро­вы­ми куль­ту­ра­ми Ев­ро­пы. Имен­но Ка­рам­зин в ма­лень­кой, без под­пи­си за­мет­ке в Гам­бург­ском жур­на­ле впер­вые упо­мя­нул о «Слове о полку Иго­ре­ве» как о па­мят­ни­ке, ко­то­рый можно со­по­ста­вить с са­мы­ми вы­да­ю­щи­ми­ся па­мят­ни­ка­ми ми­ро­вой куль­ту­ры.

 3. Эпиграмма Пушкина на Карамзина

Го­во­ря о Ка­рам­зине, как пра­ви­ло, вспо­ми­на­ют че­ты­ре строч­ки из эпи­грам­мы Пуш­ки­на о Ка­рам­зине:

«В его «Ис­то­рии» изящ­ность, про­сто­та

До­ка­зы­ва­ют нам, без вся­ко­го при­стра­стья,

Необ­хо­ди­мость са­мо­вла­стья

И пре­ле­сти кнута».

Что же несет в себе эта эпи­грам­ма Пуш­ки­на: над чем он сме­ет­ся, по по­во­ду чего он него­ду­ет, или это что-то дру­гое? По­че­му Пуш­кин го­во­рит о Ка­рам­зине как об ис­то­ри­ке? По­че­му ни слова о сти­хах Ка­рам­зи­на? По­че­му ни слова о его жур­на­лист­ской де­я­тель­но­сти? Ведь Ка­рам­зин из­да­вал жур­на­лы, в том числе и тот жур­нал, в ко­то­ром Пуш­кин на­пе­ча­тал свое пер­вое сти­хо­тво­ре­ние. По­че­му Пуш­кин ни слова не го­во­рит в своей эпи­грам­ме о прозе Ка­рам­зи­на, о его за­ме­ча­тель­ных пись­мах рус­ско­го пу­те­ше­ствен­ни­ка? По­че­му ис­то­рия? Еще Пуш­кин го­во­рит об изящ­но­сти и про­сто­те. Изящ­ность и про­сто­та – это свой­ство той ис­то­рии, ко­то­рую на­пи­сал Ка­рам­зин. Также Пуш­кин го­во­рит об от­сут­ствии вся­ко­го при­стра­стия, уме­нии бес­при­страст­но из­ла­гать факты, и, на­ко­нец, о са­мо­вла­стии и пре­ле­стях кнута. И вот еще один па­ра­докс: про­ти­во­по­став­ле­ние изя­ще­ства и про­сто­ты пре­ле­стям кнута, ко­то­рые при по­мо­щи изя­ще­ства и про­сто­ты про­па­ган­ди­ру­ют­ся. Это то, что за­де­ва­ет Пуш­ки­на, и то, что, ве­ро­ят­но, по­слу­жи­ло охла­жде­нию от­но­ше­ний между Пуш­ки­ным и Ка­рам­зи­ным.

 4. Периоды жизни Карамзина. Карамзин – историк

Жизнь Ка­рам­зи­на четко раз­де­ля­ет­ся на несколь­ко пе­ри­о­дов. Пер­вый пе­ри­од Ка­рам­зин на­чи­на­ет как поэт, потом как про­за­ик, далее он ста­но­вит­ся жур­на­ли­стом и на­чи­на­ет из­да­вать жур­на­лы. Позже он пу­те­ше­ству­ет за гра­ни­цу и по воз­вра­ще­нии из пу­те­ше­ствия из­да­ет свои по­ве­сти и пе­ча­та­ет в своих жур­на­лах. На­ко­нец в ка­кой-то мо­мент се­ре­ди­ны 90-х годов XVIII века Ка­рам­зин го­во­рит о себе «остри­га­юсь в ис­то­рио­гра­фы». Так, как остри­га­ют­ся в мо­на­хи, от­ка­зы­ва­ясь от мир­ской жизни и суеты, Ка­рам­зин от­ка­зы­ва­ет­ся от мир­ской жизни и суеты, по­свя­щая себя делу со­зда­ния «Ис­то­рии го­су­дар­ства Рос­сий­ско­го» –  огром­но­го труда, ко­то­рый со­сто­ит из 12 томов, пи­сав­ших­ся с се­ре­ди­ны 90-х годов и до конца жизни Ка­рам­зи­на (до 1826 года). И все, что он делал в жизни, было сна­ча­ла под­го­тов­кой, а потом ис­пол­не­ни­ем  этого глав­но­го дела его жизни – со­зда­ния «Ис­то­рии го­су­дар­ства Рос­сий­ско­го».

Рис. 3. Ка­рам­зин. Ис­то­рия го­су­дар­ства Рос­сий­ско­го

Как же пред­став­ля­ет себе Ка­рам­зин роль пи­са­те­ля-ис­то­рио­гра­фа имен­но в такой по­сле­до­ва­тель­но­сти: пи­са­тель и ис­то­рио­граф. Пи­са­тель, ко­то­рый по­свя­ща­ет свою жизнь опи­са­нию ис­то­рии своей стра­ны, ис­то­рии сво­е­го на­ро­да, ис­то­рии тех на­ро­дов, ко­то­рые свя­за­ны сво­и­ми судь­ба­ми с его на­ро­дом. Вот что за­ни­ма­ет Ка­рам­зи­на. Он видел свою мис­сию в том, чтобы быть пи­са­те­лем-ис­то­рио­гра­фом, ис­то­ри­ком, ко­то­рый не толь­ко пе­ре­да­ет, но и в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни сам со­зда­ет ис­то­рию, по­то­му что ис­точ­ни­ков для на­уч­ных ис­сле­до­ва­ний (в стро­гом смыс­ле слова) у Ка­рам­зи­на было крайне мало и они были огра­ни­чен­ны­ми. Ему при­хо­ди­лось со­чи­нять и до­пол­нять в своем во­об­ра­же­нии то, чего не хва­та­ло для се­рьез­ной об­шир­ной ра­бо­ты, ко­то­рую он за­ду­мал.

 5. История государства Российского» – история страны и история души

Ка­рам­зин на­чи­на­ет свою ис­то­рию с очень ха­рак­тер­но­го пас­са­жа. В 1815 году, в пре­ди­сло­вии к од­но­му из оче­ред­ных томов, ко­то­рое стало общим пре­ди­сло­ви­ем ко всему из­да­нию, он пишет: «Ис­то­рия в неко­то­ром смыс­ле есть свя­щен­ная книга на­ро­дов: глав­ная, необ­хо­ди­мая; зер­ца­ло их бытия и де­я­тель­но­сти; скри­жаль от­кро­ве­ний и пра­вил; завет пред­ков к потом­ству; до­пол­не­ние, изъ­яс­не­ние на­сто­я­ще­го и при­мер бу­ду­ще­го». Перед каж­дым из пи­са­те­лей, ко­то­рые стро­ят свою судь­бу, все­гда есть некий об­ра­зец, тот  эта­лон, под­ра­жая ко­то­ро­му, живет, дей­ству­ет и пишет автор, и вот этот эта­лон здесь оче­ви­ден. Не отец ис­то­рии Ге­род­от, а биб­лей­ский царь Мо­и­сей, да­ро­вав­ший скри­жа­ли –  вот тот герой, ко­то­ро­му под­ра­жа­ет Ка­рам­зин. Это ги­по­те­за, это пред­по­ло­же­ние, но вот как за­кан­чи­ва­ет­ся это самое пре­ди­сло­вие к две­на­дца­ти­том­ной ис­то­рии: «…да цве­тет Рос­сия…по край­ней мере долго, долго, если на земле нет ни­че­го бес­смерт­но­го, кроме души че­ло­ве­че­ской!». «Да цве­тет Рос­сия» –  это фор­му­ла, ко­то­рую про­из­но­сит в осо­бом ри­ту­аль­ном тор­же­ствен­ном слу­чае автор. Эту роль берет на себя Ка­рам­зин, и эта роль бла­го­сло­ве­ния на самом деле яв­ля­ет­ся самым точ­ным опре­де­ле­ни­ем той ис­то­ри­че­ской и ис­то­ри­ко-ли­те­ра­тур­ной  роли, ко­то­рую при­нял на себя Ка­рам­зин.

Рис. 4. Мо­и­сей, раз­би­ва­ю­щий скри­жа­ли

Ка­рам­зин го­во­рит о душе, а самые зна­чи­мые, самые важ­ные слова вся­кий автор про­из­но­сит или пишет в на­ча­ле сво­е­го тек­ста или в конце. Это те фраг­мен­ты, ко­то­рые все­гда ин­фор­ма­ци­он­но на­сы­щен­ны,  ко­то­рые все­гда при­вле­ка­ют вни­ма­ние и все­гда за­по­ми­на­ют­ся. Так вот в конце ли­те­ра­тур­но­го про­из­ве­де­ния, глав­но­го про­из­ве­де­ния, ко­то­ро­му Ка­рам­зин по­свя­тил всю жизнь, слова о че­ло­ве­че­ской душе. Взгляд на мир и взгляд в глу­би­ну души рож­да­ют уди­ви­тель­ное свой­ство. «Ис­то­рия го­су­дар­ства Рос­сий­ско­го» есть на самом деле ав­тор­ская ис­то­рия. Ис­то­рия стра­ны и ис­то­рия души: души на­ро­да и души ав­то­ра, ко­то­рый по­ста­рал­ся вло­жить свою душу в глав­ное дело своей жизни.

 6. Разгадка эпиграммы

За­гад­ка, с ко­то­рой мы на­ча­ли, ко­то­рую задал Пуш­кин своей эпи­грам­мой, ока­зы­ва­ет­ся, может быть раз­га­да­на.  Есте­ствен­но, это не окон­ча­тель­ное, не бес­по­во­рот­ное ре­ше­ние, ведь за­гад­ка Пуш­ки­на не из тех, ко­то­рые можно све­сти к фор­му­ле 2х2=4. За­гад­ка в эпи­грам­ме Пуш­ки­на – это на самом деле повод для раз­мыш­ле­ния о том, что сде­лал Ка­рам­зин и о том, что он оста­вил по­том­кам для про­дол­же­ния их работ. Ка­рам­зин на­пи­сал свое пре­ди­сло­вие к «Ис­то­рии го­су­дар­ства Рос­сий­ско­го» в 1815 году. В тот самый мо­мент Ка­рам­зин жил в Цар­ском Селе, рядом рас­по­ла­гал­ся лицей, и шест­на­дца­ти­лет­ний Пуш­кин при­бе­гал к Ка­рам­зи­ну вся­кий раз, когда ему уда­ва­лось по­ки­нуть Цар­ско­сель­ский лицей. Ка­рам­зин (ко­то­рый был глав­ным ре­дак­то­ром жур­на­ла) как раз в это время пуб­ли­ку­ет пер­вое сти­хо­тво­ре­ние Пуш­ки­на. И пуб­ли­ку­ет его за под­пи­сью НКШП. Без его со­ве­та Пуш­кин не мог по­ста­вить эту под­пись. Эта под­пись пред­став­ля­ет собой со­глас­ные буквы фа­ми­лии Пуш­кин, по­став­лен­ные в об­рат­ном по­ряд­ке. Это од­но­вре­мен­но и псев­до­ним, и крип­то­ним, и па­ли­но­ним, то есть скры­тая об­рат­ная за­пись. Зачем это нужно было Пуш­ки­ну? Зачем это нужно было Ка­рам­зи­ну? И по­че­му пуш­кин­ская эпи­грам­ма в связи с этим ока­зы­ва­ет­ся нам нужна?

А все дело в том, что и из­да­те­ли, и ав­то­ры жур­на­ла «Вест­ник Ев­ро­пы» со­став­ля­ли одну очень тес­ную и очень друж­ную ком­па­нию. Это были люди, хо­ро­шо друг другу из­вест­ные, зна­ко­мые. И, якобы скры­вая свое имя от чи­та­те­ля, Пуш­кин на самом деле его под­ска­зы­вал зна­ко­мым. Это было сво­е­го рода за­гад­кой (в об­щем-то, дет­ской игрой), ко­то­рая гла­си­ла: вме­сто фа­ми­лии я по­ме­щаю со­глас­ные буквы своей фа­ми­лии, а потом пе­ре­во­ра­чи­ваю их в об­рат­ном по­ряд­ке.

И в ре­зуль­та­те ока­зы­ва­ет­ся, что и Ка­рам­зин, и Пуш­кин, и чи­та­те­ли, и все, кто был при­ча­стен к этому ли­те­ра­тур­но­му делу во вре­ме­на Пуш­ки­на, со­став­ля­ли очень тес­ный круг. Они все иг­ра­ли в одни и те же игры. И Пуш­кин в своей эпи­грам­ме, где он изя­ще­ство и про­сто­ту про­ти­во­по­став­ля­ет пре­ле­стям кнута, про­дол­жа­ет эту самую игру. Что ка­са­ет­ся эпи­грам­мы Пуш­ки­на, то она не пуб­ли­ко­ва­лась и не была пред­на­зна­че­на для пе­ча­ти. Это была эпи­грам­ма, ко­то­рую рас­про­стра­ня­ли устно люди близ­ко­го круга, и это было то, что мы сей­час на­зы­ва­ем дру­же­ской под­нач­кой. Это была по­пыт­ка втя­нуть стар­ше­го то­ва­ри­ща, го­див­ше­го­ся в отцы и за­ме­няв­ше­го отца, в ли­те­ра­тур­ную игру. Так вот: всё то, что про­ис­хо­ди­ло в узком кругу тех людей, ко­то­рые со­став­ля­ли ли­те­ра­ту­ру на ру­бе­же XVIII-XIX веков, было игрой, но эта игра при­ве­ла к тому, что стало ве­ли­кой рус­ской ли­те­ра­ту­рой XIX века.

Вопросы к конспектам