Тема свободы в поэзии в творчестве А.С. Пушкина («Вольность», «К морю»)
1. Анализ оды «Вольность»
Начнем с оды «Вольность». Есть резон напомнить, что сам Пушкин дал определение жанра этого стихотворения, отсылая тем самым к уже известному стихотворению, созданному в конце 18 века А.Н. Радищевым.
Рис. 1. А.Н. Радищев
Его знаменитая ода «Вольность», частично вошедшая в состав не менее знаменитой книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву».
2. «Радищев и Пушкин»
Давая своей оде название «Вольность», Пушкин, безусловно, продолжал традицию, заданную А.Н. Радищевым. Это обстоятельство неизбежно рождает необходимость сопоставления идеи Радищевской оды и оды Пушкина. В этом смысле, Радищев окажется более значительным и глубоким социально-политическим философом, потому что предметом его размышлений становится трагичность воплощения вольности в истории человечества. Он рассматривает самые крайние точки общественного развития человечества: с одной стороны, это республиканское устройство, с другой стороны, это тираническая монархия. И всякий раз оказывается, что люди в борьбе за свободу свергают тирана и монарха и приходят к республике. Республика, в свою очередь, разваливается, превращаясь в анархию. Все начинают жаждать единовластия, выбирают вновь царя, который в конце концов превращается в тирана. И так, к сожалению, история человечества разворачивается трагически, двигаясь между этими двумя полюсами, но при этом всякий раз мечта и идея вольности и свободы остается как некая невоплотимая в исторической реальности величина. С этой точки зрения, политическая философия Пушкина выглядит более спокойно. Напомним, что мы воспеваем не столько драматичность вольности, сколько те условия, в которых эта вольность может существовать. А это идея социальной гармонии, идея социального мира, которая вырастает на почве всеобщего подчинения законам. И когда речь идет о том, что именно ода «Вольность» послужила причиной высылки Пушкина из Петербурга, то эту причину нужно видеть не в политической идее произведения, а в том обстоятельстве, что Пушкин впервые в общественной мысли обратился к сюжету, к которому обращаться было нельзя: к истории убийства Павла І.
Рис. 2. Император Павел І
Было известно, что сын Александр, будущий император,
Рис. 3. Император Александр I
знал о готовящемся преступлении и оказывался человеком сопричастным к убийству отца. Не случайно обстоятельства смерти Павла І никак не отразились ни в общественной мысли, ни в литературе, ни в искусстве. Пушкин впервые позволил себе обратиться к этому сюжету, чем и вызвал столь значительный гнев императора.
И уже это обстоятельство заставляет нас думать о том, что в этой оде Пушкин продолжает так называемую гражданскую тему. И действительно, в этом отношении сама тема произведения носит характер политический, социальный, и вроде бы связано с понятием «вольность». И с этим связаны некоторые сложности в восприятии этого стихотворения, потому что оно, с одной стороны, погружает нас в мир политических доктрин эпохи Просвещения, а с другой стороны, изложено не в виде политического трактата, а все-таки в виде стихотворного текста.
3. «Пушкин и Руссо»
В этой, пожалуй, самой драматической 13 строфе, степень трагизма и накала доходит до своей вершины. Но есть резон обратить внимание на несколько странное и необычное противопоставление:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Тиран тут становиться понятен, который, вроде бы как, эти блага уничтожает. Но каким образом блага уничтожает просвещение? И тогда нужно напомнить, что в эту самую романтическую эпоху на юге Пушкин особым образом увлечен философией французского писателя, философа, просветителя Жан-Жака Руссо,
Рис. 4. Жан-Жак Руссо
который однажды, еще в середине 18 века, на вопрос о том, способствует ли культура и просвещение прогрессу человечества, ответил кардинально странным и диаметрально противоположным от ожидаемого ответа: «Не способствует». Он одним из первых выдвинул идею культуры, идею просвещение как идею чего-то в первую очередь противопоставленного естественному и природному в человеке. С этой точки зрения, культура и просвещение выглядели как нечто сковывающее натурального и природного человека: вам хочется есть, а нужно сидеть и заниматься на уроках в школе – как минимум самое естественное противопоставление между желаемым, природным и вполне оправданным, и сковывающими путами культуры и просвещения. Смысл обратить внимание на это обстоятельство есть гораздо более глубоким, потому что именно на Юге в 23 году Пушкин начнет работу над романом «Евгений Онегин», и первая глава, в которой разворачивается противопоставление естественного образа жизни, который ведет, Евгений Онегин, становится принципиально важным. Развитие и изменение самого Онегина будет движением от условностей культуры к попытке понять жизнь своего собственного сердца, обнаруженную в восьмой главе. В этом отношении даже «Капитанская дочка», последнее крупное произведение Пушкина, будет выстраиваться на таком же противопоставлении между естественными человеческими реакциями людей. Напомню историю с заячьим тулупчиком, которая предшествовала тому обстоятельству, что Гринев окажется помилован императором Петром III Пугачевым именно потому, что ему напомнят о человеческом жесте Гринева, но ведь в том же положении окажется Маша Миронова, ведь она же по-человечески объяснит эту историю не Екатерине II а некой фрейлине, как ей показалось, некой вполне добродушной, по-человечески отнесшейся к ней даме. А когда она явится к ней теперь уже в качестве императрицы, то Екатерина II даже не потребует объяснений, потому что вот с этой культурной точки зрения Гринев, безусловно, оказывался предателем, но с человеческой – вполне понятный. Таким образом, можно обнаружить вполне глубокое и значительное влияние философии Руссо на творчество Пушкина разных лет и разных его эпох.
Даже само начало этой оды уже слегка настораживает:
Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица? —
Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру…
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Почти все здесь требует комментария. Так, в начале оды поэт, давайте назовем его так, отвергает традицию любовной поэзии и обращается к тому, чтобы вроде как воспеть общественную тему и общественную свободу. «Поразить на тронах порок» – он обращается с гневными инвективами в адрес тиранов мира и с не менее гневными обращениями в адрес «падших рабов». И здесь есть резон вспомнить любимого лицейского преподавателя Пушкина А.П. Куницына,
Рис. 5. А.П. Куницын
который им читал так называемое естественное право, где как раз обсуждались проблемы, связанные с царской властью, с народовластием и с теорией о социальной гармонии, социального спокойствия. И в этом смысле под тиранами подразумевались те самые цари, которые нарушают законы и следуют не столько правилам общежития, сколько своим собственным прихотям. Более любопытная ситуация связана с рабами. В нашем понимании, речь идет о социально бесправном населении, в случае с Россией это крепостные крестьяне. Но ничего подобного Пушкин в данном случае не имеет, тем более что в дальнейшем, приводя примеры нарушения законов, он будет ссылаться не только на российскую действительность, но и на европейскую, и на историю Франции, где никакого крепостного права не было. Поэтому под рабами он имеет в виду верноподданнических граждан, которые позволяют тирану глумиться над собой, не высказывая при этом никакого сопротивления. Рабами здесь названы согласные, так сказать, жить под началом неправильной власти. Люди, готовые пожертвовать моралью, готовые пожертвовать честью, понимаемые как некая такая нравственная категория. Только тогда в пушкинском стихотворении становится внятным. Более того, четвертая строфа оды заставляет думать, что внутренней темой произведения становится не столько вольность, если все- таки под ней подразумевать свободу, сколько необходимые условия, при которых эта вольность и возможна, а эти условия связаны, в первую очередь, с законами:
Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с Вольностью святой
Законов мощных сочетанье;
Где всем простерт их твёрдый щит,
Где сжатый верными руками
Гражда́н над равными главами
Их меч без выбора скользит.
И тогда становится понятно, что именно законы, равно выполняемые и монархом, и гражданином, есть гарантом той самой свободы, потому что дальше Пушкин приводит два исторических примера, которые нарушают эту закономерность. В первом случае это один из самых значимых, с исторической точки зрения, событий мировой истории. Речь идет о последствии французской революции. Той самой, которая послужила основанием для критического переосмысливания всей предшествующей просветительской традиции и послужила причиной для возникновения того самого романтизма в европейской традиции, о котором мы вспоминали на предшествующем уроке. Но в данном случае речь идет не о революции, как о таковой, а об обстоятельствах, который развернулись позже. В частности речь шла о казни уже сверженного Людовика XVI,
Рис. 6. Король Людовик XVI
и он выступает жертвой:
Восходит к смерти Людови́к
В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе Вероломства.
Молчит Закон — народ молчит,
Падёт преступная секира…
И здесь приостановимся. Совершенно очевидно, что Людовик XVI оказался здесь жертвой, сверхнеобходимой, что называется, всех предшествующих революционных преобразований, и молчащий закон, и молчащий народ приводит к совершению преступления. Вследствие чего дальнейшее историческое развитие Франции в том виде, в котором его преподносит Пушкин, оказывается своего рода историческим возмездием за это преступление:
И се — злодейская порфира
На галлах скованных лежит.
В данном случае речь идет о проявлении на общественной сцене Франции фигуры незаконного царя, незаконного императора – Наполеона.
4. «Наполеон»
В 1821 году, в промежутке между «Вольностью» и «К морю», Пушкин напишет историческую элегию «Наполеон», которая как раз связана со смертью Наполеона с одной стороны, а с другой – подводит как бы итог его исторической и романтизированной судьбе:
Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.
Заметьте, это уже не ужас мира, не стыд природы, не упрек Богу на земле, это великий человек:
Исчез властитель осужденный,
Могучий баловень побед,
И для изгнанника вселенной
Уже потомство настает.
Обратите внимание, как уже это высоко и совсем не похоже на то, что было в оде «Вольность». Что же случилось? Как интерпретирована судьба этого «баловня победы»?
Когда надеждой озаренный
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир;
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал,
И день великий, неизбежный —
Свободы яркий день вставал.
Как видите, опять речь идет о французской революции, и в данном случае она вся изображена позитивно, как утверждение свободы во Франции, но вдруг:
Тогда в волненье бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел.
И дальше речь идет о том, что эту самую общественную французскую свободу Наполеон подавляет своевластием. Дальше он распространяет свою власть чуть ли не на всю Европу, но, как вы понимаете, итогом будет Россия, которая поставила предел наполеоновской свободе. И финал этого стихотворения удивителен. С точки зрения Пушкина, борьба с человеконенавистником, утверждающим свою нечеловеческую свободу, обнаружила предел в России с одной стороны, а с другой – пробудила свободу России, и тогда:
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
Хвала! он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
Удивительным здесь становится образ свободы, который варьируется и звучит очень по-разному. С одной стороны, в социальном смысле – свобода Франции, с другой стороны, как бы в личном, – свобода Наполеона, которая вырастает в некую социальную, общественную, общечеловеческую проблему и вновь возвращается к пробуждению свободы других народов, в данном случае России. И в итоге завершается тем, что сама по себе идея этой самой вечной свободы остается как некий недостижимый идеал.
И дальнейший портрет, и образ Наполеона, который возникает в этом стихотворении, – это, пожалуй, первое обращение Пушкина к этому незначительному для его поэзии, да и для русской культуры в целом, образе:
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоём челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрёк ты Богу на земле.
Очень сильные слова, заставляющие вспомнить и гражданскую поэтическую традицию, и тот образ Наполеона, который возникал в создании и европейской, и русской традиции, которая связывала его с обликом антихриста. Отсюда ужас мира, отсюда стыд природы, отсюда даже упрек Богу на земле. Явление Наполеона оказалось историческим возмездием за предшествующие нарушения законов. И если в этой ситуации все более- менее внятно, то другой пример, к которому обращается Пушкин, российский. Речь идет о трагических обстоятельствах, связанных с гибелью Павла І в ночь на 11 марта 1801 года:
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает,
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец…
Речь идет о Михайловском замке, последнем прибежище Павла, том самом замке, где он был трагически убит, но уже здесь становиться понятно, что Павел охарактеризован в качестве тирана, а стало быть, в любом случае его убийство с этой точки зрения выглядит исторически оправданным. Но посмотрим, как описывает эту ситуацию Пушкин дальше:
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигуллы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит — в лентах и звездах,
Вином и злобой упое́нны
Идут убийцы потае́нны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъёмный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наёмной…
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!…
Падут бесславные удары…
Погиб увенчанный злодей.
Странным является то обстоятельство, что и убийцы здесь становятся неоправданными, невзирая на то, что вроде бы как они восстанавливают попранную справедливость. Павел І назван тираном и Калигулой
Рис. 8. Император Калигула Гай Юлий Цезарь
наших дней, но и способ борьбы с ним, способ предательства, способ убийства Пушкиным объявляется вне закона. Тут нарушителями оказались все. И это вполне мотивирует заключительную, финальную строфу, которая звучит вполне в духе просветительской традиции. Традиции некого нравоучения царям:
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надёжную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
И этот финал вновь обращает нас не столько к вольности, сколько к действительной теме этого стихотворения, теме закона. Это была просветительская идея, вполне внятная для нас и вполне популярная до сегодня, которую можно вполне сформулировать так: если все граждане, правительство и даже правители будут исполнять законы, которые выше их частных прихотей, то только тогда в государстве, в социуме возникнет то, что можно было бы называть покоем и вольностью.
Чуть попозже в другом не менее знаменитом вольнолюбивом стихотворении «Деревня» Пушкин напишет: «… учусь свободною душою закон боготворить». Логика этой фразы будет примерно такая же, как и логика оды «Вольность». Совершенно понятно, что Пушкин рассматривает свободу и вольность в исключительно социальном смысле, общественном, как категорию гражданского общества.
5. Анализ послания «К морю»
Когда же речь идет о той же, на первый взгляд, свободе, которая разворачивается в другом стихотворении, теперь уже в элегическом послании «К морю», которое Пушкин напишет в 1824 году, то само представление о свободе в этой элегии будет существенно иным. На первый взгляд, изменится сам образ этой свободы. Это будет не абстрактная вольность, не абстрактный закон, не абстрактный тиран, а поначалу будет некой пейзажной зарисовкой. Метафорой свободы станет море:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
Совершенно очевидно, что сообразно романтические традиции между изображением моря и внутренним миром лирического персонажа возникает очевидная параллель. Море вырисовывается как друг, как души предел желанный, как некий идеал свободы. Но, заметьте, тут же прозвучит и специфический оттенок «своенравные порывы», где свобода в данном случае будет характеризоваться категорией своеволия. Последующий пейзаж изобразит нам этот беспредел, абсолютный так сказать, который олицетворяется здесь морской стихией. Что значит смиренные порывы?
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей…
Но стоит только этой прихоти поменяться:
Но ты взыграл, неодолимый,
И стая тонет кораблей.
Пределом этой самой свободы, этого самого своенравия, этой прихоти становится, как ни странно, в этом пейзаже мотив гибели, мотив смерти, которую несет эта самая морская стихия. Когда речь идет о природном явлении, то предъявить природе какие-то моральные, этические требования невозможно. Именно поэтому море и рисуется Пушкиным в абсолютном проявлении своенравия и свободы, которое оборачивается для других гибелью и смертью. Это вовсе неслучайно, потому что наш герой, который обращается к морю, который хотел бы свой поэтический побег направить по его волнам, вдруг неожиданно этого не делает и остается на берегу:
Ты ждал, ты звал… я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я…
Возникает другая, предшествующая для романтического этапа творчества Пушкина мысль о пленении: я хотел свободы, я хотел соединиться с эти океаном, с этой морской свободой, но вот оказался в плену на берегу. И продолжение несколько неожиданно:
О чём жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?
Один предмет в твоей пустыне
Мою бы душу поразил.
Одна скала, гробница славы…
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.
Здесь мы вновь встречаем любимую Пушкиным манеру, подтверждающую развитие его поэтической мысли, некую отсылку к историческим персонажам. В данном случае это Наполеон, данный в совсем другой интерпретации, в совсем другой тональности. Он теперь будет уже не антихристом, ниспосланным Богом на землю покарать человечество за его грехи, как это было в стихотворении «Вольность», а романтическим гением, в чьей судьбе воплотилась аналогичная свобода, потому как этот человек сумел противостоять не только своей нации, своей Франции, но и всему миру, оказавшись державцем полумира. В романтической традиции именно Наполеон станет неким символом этого своенравия и удивительной человеческой судьбы, которая из ничего превратилась в державца полумира. Дальше возникает другой персонаж, в судьбе которого тоже воплотилась эта морская стихия, эта свобода, но совсем противоположная Наполеону. Это Байрон:
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нём означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
Рис. 9. Джордж Ноэл Гордон Байрон
Здесь есть резон приостановиться, напомнив про то, что смерть Наполеона на острове Святой Елены получилась сама собой, Байрон все же погиб защищая Грецию от владычества турок и вроде бы как пал жертвой в борьбе за свободу. И совершенно очевидно, что перед нами совсем другая историческая ситуация. Видите, Пушкин все же объединяет Наполеона и Байрона в том смысле, что в их судьбах он прозревает морскую стихию абсолютной свободы, и абсолютность выражена в том, что заплатили они за это собственною смертью. И тогда после этих печальных размышлений возникает самая драматическая строфа во всей этой элегии, объясняющая, почему же плененность на берегу оказалась для нашего поэта выходом и счастьем. Звучит это крайне драматично:
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Грубо говоря, становится понятно, что всякое действие рано или поздно вызывает противодействие, всякая ваша попытка утвердить свою свободу оборачивается тем, что вы попираете собою других и в конце концов это возвращается к вам смертельным ударом. И если бы Пушкин завершил и прервал свою элегию на этой самой 13 строфе, которая звучит также драматично, как романтический финал поэмы «Цыган»:
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
перед нами, конечно, была бы замечательная романтическая элегия, связанная с темой исторического глобального разочарования, но Пушкин продолжает:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
6. Подведение итогов
Удивительно, как разрешается все. Напомним, что изначально мы хотели было направить свой поэтический побег по твоим волнам, но могучей страстью очарованные, мы остались на берегу. Потом сообразили, что двигаться и не надо, потому что все это может закончиться смертью, а в финале мы вдруг оказались наполнены морем. Но ведь теперь речь шла о воспоминаниях, о том, что я оставлю эту самую свободу как некую психологическую категорию внутри себя и сохраню ее в качестве памяти о когда- то пережитой абсолютной свободе. Это был абсолютно неожиданный и новый ход, потому что в действительности это, с одной стороны, позволяло свободною душой закон боготворить, а с другой стороны, внутренне оставаться абсолютно свободным и абсолютно независимым, при этом не вступая в конфликт с окружающим миром. Утверждая свою свободу не уничтожать свободу других. Это был новый ход.
Если иметь ввиду дальнейшее развитие так понимаемой темы свободы в качестве внутренней категории, то тут можно было бы припомнить и знаменитый образ Татьяны, которая, не взирая на всю сложность своей судьбы, стоит покойна и вольна. Можно вспомнить и самый трогательный шедевр любовной лирики Пушкина «Дай Вам Бог любимой быть другим», который реализует свободу отдания своего чувства другому человеку, давая возможность ему проявить свою свободу и не уничтожая ее. И в конце концов это выразиться в особом развитии темы творчества, темы поэтического вдохновения, потому что именно в конце 20-х годов Пушкин создаст ряд стихотворений, в которых поэзия и творчество будут утверждаться как абсолютные ценности и абсолютная свобода, независимая ни от каких внешних явлений мира: будь-то царь, будь-то народ, потому что единственная возможность, где человек может реализовать эту абсолютную категорию, становиться, конечно, творческая способность.