Тема поэта и поэзии в лирике А.С. Пушкина («Поэт», «Осень»)
1. «Жизнь и творчество»
Почти каждое Пушкинское стихотворение стало особенным сюжетом в дальнейшем осмыслении его творчества, а поскольку тут речь идет о поэте и поэзии, то и это стихотворение с его удивительной концепцией, соединяющей ничтожность жизни поэта в обыденном состоянии и особое пребывание его в мире творчества, в тот момент, когда он слышит божественный глагол, породило разное представление о том, как соотносится жизнь Пушкина с его творчеством. Например, с одной стороны, возникали размышления и идеи, связанные с тем, что двойственная концепция сложилась у Пушкина не случайно, потому что он действительно в жизни мог не являть собою высокого образца человеческого поведения. Он мог быть вспыльчивым, быть склонен к изменам, резко менять свои мнения и оценки. Но когда речь заходила о творчестве, то всю эту низменную часть жизни Пушкин оставлял за некой границей, куда эту самую жизнь он не допускал. А с другой стороны, это же стихотворение давало возможность развернуться другой идеи, которая соединяет в себе и низменную человеческую природу, и высшие ее проявления в некотором единстве.
2. Анализ стихотворения «Поэт»
Можно обратить внимание на то, что стихотворение «Поэт» возникает, конечно, в контексте ближайших к нему стихотворений – «Пророк» 1826г., «Поэт и толпа» 1828г. – ровно в середине, в 1827г. И мы действительно обнаруживаем здесь близкие мотивы. В первую очередь они связаны со стихотворением «Поэт и толпа», где поэт представал в качестве жреца бога Аполлона.
Рис. 1. Аполлон
И в этом стихотворении мелькает такой же мотив:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон…
Напомним:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
И в стихотворении «Поэт»:
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Понятно, что Пушкин создает некий общий контекст мотивов и образов, которые связаны между этими стихотворениями. Обратим внимание так же на еще одну особенность. И в стихотворении «Пророк», и в стихотворении «Поэт и толпа» сама тема поэта и поэзии разворачивается в крайне драматическом ключе. В случае с «Пророком» возникает непримиримый контраст между обычным человеком и человеком-пророком. Напомним, что там человек должен убить в себе человека («…как труп в пустыне я лежал…»). И только божье воскрешение заставляет теперь уже не просто человека, а пророка воспрянуть, ожить и продолжить дело серафима. В случае со стихотворением «Поэт и толпа» возникает непреодолимая граница между собственно толпой и поэтом, полного непонимания. В случае со стихотворением «Поэт» мы тоже обнаружим некий драматический ход, внутренне драматичный:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
Контраст понятен: между одним состоянием поэта, пока его «жертвы священной не требует Аполлон», он оказывается не просто ничтожнейшим из людей, а, быть может, самым ничтожным. Но, как только божественный глагол касается до слуха поэта, он преображается. Мотив, в общем, напоминает предыдущего пророка. Тоже присуще внутреннее преображение, но в «Пророке» эта ситуация выглядела действительно драматичной и не напряженной, в том смысле, что человек якобы умирал, а пророк возрождался. Здесь при всем контрасте, возникающем между как бы низким звучанием темы ничтожного человека и божественным звучанием поэта, границы нет. Это происходит, как бы, легко, как бы, само собой разумеющееся. И в этом смысле это стихотворении отличается от всех предшествующих, о которых мы говорили. И, действительно, в романтической традиции не соединимо, казалось, возможность объединить низкую тему, бытовую тему, суетную тему с высокой, божественной, поэтической. Они всегда воспринимались в непримиримом контрасте. И Пушкин поступает удивительно парадоксальным образом. Он соединяет несоединимые вещи с точки зрения существующей романтической традиции. Он все-таки создает фигуру поэта не как фигуру, которая изнутри разрывается между низостью жизни и высотой своего духовного стремления, а все-таки соединяет их в некое парадоксальное, изнутри себя все же драматическое, но единство. И все-таки в этом стихотворении, конечно, все равно остается тайна. Речь идет вроде бы как о некоем творческом процессе, который возникает вслед за услышанным «божественным глаголом»:
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
И конец. Пушкин, так скажем, целомудренно останавливается, указывая нам только на то, что поэт оказывается в некоем необходимом одиночестве, он оказывается в каком-то особом соединении с миром природы, он уходит от людей, он уходит от мирской жизни и все на этом. Дальнейшее оказывается здесь таинственным, загадочным и не проясненным до конца не только, может быть, в этом стихотворении, но и, может быть, для самого Пушкина, потому как речь здесь идет уже о загадках творчества.
Вот на фоне этого цикла стихотворений, который Пушкин создает в конце 1820-х гг., совершенно неожиданно, по-новому, почти революционно выглядит стихотворение «Осень». В первую очередь, оно будет обращено к другому жанру, к жанру дружеского послания, знакомому творчеству Пушкина еще с лицейской поры. И отнюдь не случайно эпиграфом к этому стихотворению Пушкин выберет строчку из послания Г.Р. Державина
Рис. 2. Г.Р. Державин
к Е. Болховитинову «Жизнь Званская»:
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Рис. 3. Е.А. Болховитинов
Собственно, у Державина этой строчкой открывалась строфа, где он рассказывал о своих занятиях поэзией в своем имении Званый. А стало быть, уже этот эпиграф, невзирая на то, что стихотворение называется «Осень», заставляет думать, что некая внутренняя тема всего стихотворения все-таки будет связана с творчеством и вдохновением. С другой стороны, сам по себе комментарий названия – отрывок, заставляет вспомнить другого автора нам известного, это Жуковский. И в данном случае речь идет о знаменитых пейзажных элегиях Жуковского, а точнее о стихотворении, которое мы с вами разбирали, о не выразимом, которое тоже называется у Жуковского «Отрывок». И тоже стихотворение выстраивается как некая пейзажная элегия, связанная с тем, чтобы найти слова не только для того, чтобы изобразить картину окружающего нас мира, но и умудриться, сообразно идеям Жуковского, проникнуть за его границу, почувствовать присутствие Бога в окружающем мире. И это ощущение оказывается непередаваемым словом, и лишь молчание понятно говорит.
Все это вещи, которые, безусловно, помнит Пушкин, работая над этим стихотворением. Более того, действительно, «Осень», невзирая на свой заголовок, ориентирующий нас на пейзажную лирику, на то, что первая октава начинается здесь таки с пейзажа:
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад — дорога промерзает.
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.
Нас действительно настраивают на пейзаж, причем в таком реалистическом смысле, потому что мы здесь не встретим никаких особенных метафор, мы здесь не встретим никаких особенных украшений поэтических. Перед нами такое нагое слово с прямыми значениями, а если уж возникают какие-либо метафорические оттенки, то, в общем, они не разрушают общей картины. А между тем, весь выстраивается как некое общение с читателем. Автор все время обращается к нему:
Дни поздней осени бранят обыкновенно, Но мне она мила, читатель дорогой…
Как это объяснить? Мне нравится она, Как, вероятно, вам чахоточная дева…
В конце концов, выясняется, что автор ведет некий непринужденный разговор с читателем. Это важная подробность, потому что последующее описание разных времен года, которые возникают здесь как попытки автора объяснить почему он любит осень некой такой особенной любовью, выстраивается таким образом: не сколько как картины природы пейзажной, сколько выражение эмоционального отношения автора к этим временам года. Вот он объясняет, почему он не любит весны, почему по-своему ему симпатична, но не очень долго, зима, почему он не любит лето и дальше вновь возвращается к осени. Напомним, как это выглядит:
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет.
Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
А дальше, вдруг, в попытке объяснит это странное чувство любви к осени, Пушкин прибегает к очень необычному образу:
Как это объяснить?
Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится.
Но в любом случае можно обсуждать тему особой красочности «чахоточной девы», но Пушкин ведет разговор таким образом, что это обычная вещь, что всякому человеку нравится умирающая чахоточная дева порою. Странный, парадоксальный ход.
На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.
Зато возникает тема смерти, пусть и в такой странной огласовке, потому что следующая строфа дает нам знаменитую картину осени, которую обыкновенно все помнят наизусть:
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
Заметьте, пейзаж тут возникает уже второй, потому что в первой октаве нам дали пейзажик:
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает…
Такой конкретный пейзаж. А в данном случае речь идет о некоем обобщенном пейзаже, где речь идет о некой смысловой наполненности этой осени, она тоже, с одной стороны, умирает, но умирает как-то красиво, умирает торжественно. Это пышное природоувядание:
В багрец и в золото одетые леса…
Но явно возникает параллель с умирающей девой – она-то ведь умрет навсегда, а вот что касается умирания природы осени, то прекрасно оно именно потому, что оно временно. В нем все равно рано или поздно наступит зима, потом весна, потом лето, словом, те самые времена года, о которых только что рассказал автор. Эта картина осени в седьмой октаве воспринимается как некий символ вечности, неумирающей природы. Поэтому она производит двусмысленный образ: с одной стороны, это унылая пора, а с другой – очей очарованье. Но дальше возникает парадокс. Видите ли, обычно эту самую осень бранят, а мне нравится. Следующая строфа начинается с парадоксального утверждения:
И с каждой осенью я расцветаю вновь.
3. Анализ стихотворения «Осень»
Заметьте, там дева умирала, как и должно было бы, но предваряя разговор об осени, потому что это все-таки про увядание, а когда речь идет об авторе, то с ним происходит некое противоестественное, неприродное преображение. И вместо того, чтоб умирать, мы неожиданно расцветаем:
Здоровью моему полезен русской холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят — я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн — таков мой организм.
Странный ход, согласитесь, потому что чуть попозже возникнет разговор о творчестве, о поэзии:
И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Единственное, что остается представить в данном случае, попытаясь понять, почему же осенью наш поэт вместо того, чтоб умирать, вдруг расцветает и к прежним привычкам бытия вдруг на него накатывает этот поэтический порыв, становится понятно только одно – что творчество оказывается единственной возможностью преодолеть человеческую смерть и прикоснуться к бессмертию мира. И вдруг неожиданно мы в этом стихотворении обнаруживаем давнюю тему, когда-то поднятую Горацием,
Рис. 6. Гораций
бессмертия поэта, которая приходит к нему через его стихи. Это тема оды «в их помине», известная нам в качестве памятника, к которой Пушкин обратиться через три года в своем подражании Горацию в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». С другой стороны, есть резон вспомнить про то, что возникает такое ощущение, что мир поэзии вырастает в пушкинском стихотворении как бы из мира реального. Ведь вот речь шла о лете, о зиме, о весне, в конце концов об осени, и вот сейчас из всего из этого как бы вырастает мир творчества, на первый взгляд. А с другой стороны, обратим внимание, что вот этот мир воображений, который возникает в тексте пушкинских стихотворений, ничего общего не имеет с окружающим миром. Оказывается, чтобы это самое воображение вас посетило, вы должны забыть мир, отвернуться от него.
Я сладко усыплен моим воображеньем…
С одной стороны, возникает такая мысль, что если это воображение, то оно, конечно, связано с окружающим миром, но с другой – оно существенно иное. В подтверждение этому – вдруг неожиданно возникающий рой гостей, знакомцы давние, плоды мечты моей. Мы были одни, вдруг нас оказалось много, вдруг мы оказались на берегу моря, вдруг неожиданно возникает корабль. Понятное дело, что это никак не согласуется с теми пейзажами, которые возникают в «Осени» и все-таки отсылают нас к болдинской осени средней полосе России, и вдруг здесь неожиданно возникающее нечто иное. Это не случайно, потому что Пушкин пытается подчеркнуть, что тот самый мир воображения существенно иной, чем мир реальный. Более того, они диаметрально противоположны. Но, закончив появлением образа корабля с матросами, который вот-вот готов отправиться в плавание, так завершается одиннадцатая октава. И последняя, двенадцатая, представлена только одной строчкой:
Плывет. Куда ж нам плыть?
А дальше стоят точки. Я напомню, что, вообще говоря, в первых рядах этого стихотворения возникало продолжение некого маршрута, по которому этот корабль отправлялся в плавание:
Ура!.. куда же плыть?.. какие берега
Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,
Иль опаленные Молдавии луга,
Иль скалы дикие Шотландии печальной…
Но Пушкин почему-то обрывает в этом месте повествование, которое можно, вероятно, осознать как некое указание на полную безграничность возможностей фантазий. В этом месте это что-то напоминающее финал «Невыразимого» Жуковского: « но лишь молчание понятно говорит», потому что это молчание как бы чреватое поэтическим словом. Это некое начало процесса воображения, которое может отнести вас куда угодно и нарисовать безграничные возможности. Можно было только вот таким образом, как бы минус прием, а с другой стороны возникает соблазн увидеть продолжение этого процесса творчества, которое пытался описать здесь Пушкин, увидеть его плоды в виде собственно стихотворения, которое мы только что прочитали. Вот он осенью, вот он испытывает это самое вдохновение, вот рука тянется к перу, перо к бумаге и:
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей…
Возникает совершенно удивительная ситуация. Само стихотворение «Осень» становится тем реальным результатом того творческого процесса, который в нем самом оказался и описанным. В противовес Жуковскому в поэтическом мире Пушкина не возникает проблемы невыразимости мира через поэтическое слово. У него все-таки этот мир находит свое выражение и воплощение. И тогда мы действительно вдруг обнаруживаем, что внутри этого стихотворения огромное количество вещей, которые связаны с буквальным обсуждением проблем поэтического творчества, поэтического языка. Но я напомню:
Я снова жизни полн — таков мой организм
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).
Становится понятно, что вовсе не случайно Пушкин в самом стихотворении осуществляет некий творческий процесс, в котором тоже соединяется парадоксальным образом высокое и низкое, бытовое и возвышенное, сиюминутное и вечное. Взгляните, как он описывает это особое отношение к осени:
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русской холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь…
Но, знаете ли, в обычной романтической традиции любовь нельзя назвать привычкой, потому что это всегда некое потрясение. Здесь любовь вписана в некий нормальный ход жизни, правда, этот ход жизни назван бытием. А с другой стороны:
Чредой слетает сон, чредой находит голод
В одном ряду с любовью. Все перемешано, высокое с низким, прозаическое с возвышенным. Или совсем парадоксальные вещи:
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Блестит – это значит нечто, что обращает на себя внимание, а она блестит смиренно, как бы незаметно. И мы прочитываем этот образ, почти не ощущая его парадоксальности, оксюморонности, а на самом деле это и есть та самая фактическая попытка Пушкина обнаружить поэзию самой реальности или реальность самой поэзии. Это стихотворение, в котором поэзия сама себя сделала предметом своего творчества. А с другой стороны, у нас есть возможность сравнить с другими образами поэтов, скажем, которые возникали в стихотворениях «Пророк», «Поэт и толпа». Все-таки там были метафорические обозначения этого поэта, жреца, пророка, а здесь перед нами вырисовывается чуть не до боли автобиографический облик Пушкина, который, конечно, он выстраивает, ссылаясь на традицию державинского послание, которое поражает своим бытовизмом, своей автобиографичностью. И перед нами возникает не образ жреца, не образ пророка, а образ, вроде, обычного человека с необычными способностями. Способного не только удивительным образом воспринимать окружающий его мир, что в общем всегда считалось принадлежностью романтического человека, но и способностью выразить эту поэтичность мира через поэтическое слово, удержав в нем и низкое, и возвышенное, и бытовое, и поэтическое одновременно. Это было удивительное и художественное, и историческое открытие позднего Пушкина.
4. «Каждой осенью я расцветаю вновь»
Стихотворение «Осень» дает реальный и конкретный пример взаимоотношений реальной биографии реального Пушкина с его творчеством. Потому что совершенно очевидно, что тут речь идет о не просто об осени вообще, осень возникает не только как поэтическая тема, а, действительно, возникает здесь как продолжение особенностей, связанных с психофизиологической жизнью самого Пушкина. Действительно, он знал, что осенью он приходит в такое особое творческое состояние: он мог годами копить замыслы, которые неожиданно реализовывались однажды осенью. Он мог в течение года ждать, когда возникнет осень, и специально пытался вырваться в Болдино или Михайловское, чтобы целиком освободить себя исключительно для того, чтобы заниматься творчеством. Напомним, что в историю развития Пушкина вошли два осенних периода: болдинская осень и менее знаменитая, но не менее плодотворная болдинская осень 1833-го года, когда и было написано стихотворение «Осень», когда будет завершена работа над «Медным всадником»,
Рис. 4. Иллюстрация к поэме «Медный всадник» (1904 год)
«Историей Пугачевского бунта».
Рис. 5. Титульный лист первого издания «Истории Пугачевского бунта» (1834 год)
С этой точки зрения, стихотворение «Осень» прочитывается как некий комментарий к биографии Пушкина, но не только.