О.Э. Мандельштам: Обзор жизни и творчества
Детство и юношество Мандельштама
Осип Эмильевич Мандельштам (рис. 1) родился в Варшаве 3 января 1891 года.
Рис. 1. О.Э. Мандельштам
Его отец (рис. 2) был перчаточником (мастером выделки кож). В 1897 году он получил звание купца первой гильдии и возможность перевезти семью в Петербург.
Рис. 2. Эмиль Вениаминович Мандельштам, отец Осипа Мандельштама
Мать Осипа Мандельштама (рис. 3) была из Вильно. Она была замечательной музыкантшей, преподавательницей музыки (правда, никогда не практиковавшей).
Рис. 3. Флора Осиповна Вербловская, мать Осипа Мандельштама
Осип Мандельштам закончил знаменитое Тенишевское училище (рис. 4), но оставил о нём достаточно саркастичные воспоминания в автобиографическом произведении «Шум времени». Чаще можно услышать более восторженные отзывы об этом замечательном учебном заведении.
Рис. 4. Тенишевское училище
По окончании училища прожил год в Париже, посещал лекции в Сорбонне (рис. 5).
Рис. 5. Сорбонна
Потом какое-то время учился в Гейдельбергском университете (рис. 6).
Рис. 6. Гейдельбергский университет
Далее он вернулся в Россию и поступил в Петербургский университет (рис. 7) на факультет романо-германской филологии.
Рис. 7. Санкт-Петербургский государственный университет
Такая нервность, впечатлительность, стремление к постоянной перемене мест, такой поиск своего места в жизни и той среды, в которой он мог бы жить, будут сохраняться всю жизнь Осипа Эмильевича Мандельштама.
Исследователь его творчества, замечательный филолог Михаил Гаспаров (рис. 8), формулировал, что ранние поиски Мандельштама заключались в трёх вещах: революция, религия и словесность. На этом уроке мы поговорим о каждом из этих направлений.
Рис. 8. Михаил Леонович Гаспаров
Революция и Мандельштам
В 1906 году Осип Эмильевич сблизился с семьёй Синани. Это была семья народнических убеждений. С Борисом Синани Осип Эмильевич учился в Тенишевском училище. Характеры членов этой семьи, их взаимоотношения между собой, их убеждения произвели на него такое сильное впечатление, что в 1907 году Мандельштам съездил даже на эсеровский съезд в Финляндию и предложил себя в члены боевой организации. Вот что он пишет об этом времени в своём более позднем автобиографическом произведении «Шум времени»:
«Вообще революционная накипь времен моей молодости, невинная «периферия» вся кишела романами. Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности и чести. И тем и другим казалось невозможным жить несогретыми славой своего века, и те, и другие считали невозможным дышать без доблести. «Война и мир» продолжалась, - только слава переехала. Ведь не с семеновским же полковником Мином и не с свитскими же генералами в лакированных сапогах бутылками была слава! Слава была в ц.к., слава была в б.о., и подвиг начинался с пропагандистского искуса».
Ц. к. – центральный комитет.
Б. о. – боевая организация.
Эти аббревиатуры волновали молодых людей самой причастностью к тому, что история творилась на их глазах.
Словесность и Мандельштам
Первое стихотворение Мандельштама было опубликовано в 1907 году. Но по-настоящему много он начал писать в 1907–1909 гг. Начинается это в Париже, когда он очень много читает «проклятых» поэтов, совершенно потрясённый впечатлением, которое они на него производят.
В 1909 году (по возвращению в Петербург) он знакомится одновременно с Николем Гумилёвым, Вячеславом Ивановым, Иннокентием Анненским (рис. 9).
Рис. 9. Иннокентий Анненский
Он пока ещё нигде не свой. Некая определённость появляется в 1911 году, когда он становится постоянным посетителем и участником гумилёвского «Цеха поэтов».
Первый сборник, который Мандельштам издаст, будет, как напишет позже Гумилёв, ещё на пути от символизма к акмеизму.
Религия и Мандельштам
Важно, что Мандельштам не столько выбирает между символизмом и акмеизмом, а сколько выбирает себе язык и культуру. Уникальный случай, когда это – предмет сознательного выбора.
По рождению Мандельштам иудей и разночинец. В 1911 году он принимает лютеранство. Это происходит формально, потому что ему надо было обойти процентную норму, которая существовала тогда для лиц иудейского вероисповедания для поступления в высшее учебное заведение.
Процентная норма(ср. латинское numerusclausus, «ограниченное число») – законодательное ограничение приёма евреев в высшие и средние учебные заведения, действовавшее в России с 1887 по 1917 гг.
Но это был не только формальный выбор. Как позже скажет один из исследователей, Мандельштам выбирает актом личной воли русский язык и европейскую христианскую культуру. Это очень тонко почувствует Гумилёв (рис. 10) в рецензии на сборник «Камень»:
«Его вдохновителями были только русский язык… да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль».
Рис. 10. Николай Гумилёв
Сам Мандельштам в «Шуме времени» напишет очень важные строки:
«Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочёл, – и биография готова».
Сборник «Камень»
Первый сборник Мандельштама выходит в 1913 году. Он называется «Камень». Посмотрите на репринтное издание этого сборника (рис. 11).
Рис. 11. Репринтное издание сборника «Камень» (1913)
Репринтное издание – издание, полностью воспроизводящее источник. Такими изданиями увлекались в России в начале перестройки, в начале 90-х гг. Эта книга тоже переиздана в 1991 году, но она полностью воспроизводит и структуру сборника, и обложку.
Сборник вышел в издательстве «АКМЭ» тиражом 600 экземпляров, деньги на издательство этого сборника дал его отец.
Уже этот сборник предъявил читающей публике сформировавшегося и очень серьезного, глубокого поэта.
Гумилёв об этом сборнике сказал, что отчасти в нём отражён путь Мандельштама от символизма к акмеизму. Это можно увидеть, сравнив два стихотворения в этом сборнике. Одно стихотворение называется «SILENTIUM» (так же называлось знаменитое стихотворение Тютчева).
Анализ стихотворения «SILENTIUM»
Рассмотрим, в чём Мандельштам опирается на Тютчева, а в чём он спорит с ним.
SILENTIUM (1910 год)
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
Вспомните, что писал Тютчев (рис. 12) в своём стихотворении «Silentium!»:
Рис. 12. Фёдор Иванович Тютчев
«Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи».
Обратите внимание на очень важный тезис «мысль изреченная есть ложь». Подобные мотивы есть и в манифесте раннего русского романтизма – стихотворении Жуковского «Невыносимая»:
«Невыносимое подвластно ль выраженью?»
Это очень важная для романтиков мысль о том, что слово не способно выразить переживания, впечатления, мысль, которая содержится внутри поэта. Оно беспомощно в установлении контакта между человеком, который думает и чувствует, и тем, кому он хочет об этом сказать. Слово не годится, оно неточно, оно не может выразить то, что чувствует человек. Это очень важная для романтизма, совершенно не разрешимая, коллизия.
Когда Мандельштам называет своё стихотворение «SILENTIUM», он отчётливо понимает, что каждый образованный читатель вспомнит стихотворение Тютчева с его фразой «мысль изреченная есть ложь», поэтому он разворачивает ситуацию совершенно другим образом:
«Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И словно в музыку вернись…»
Рассмотрим фразу «…словно в музыку вернись». Безусловно, исследователи отмечали в ней влияние французского символиста Поля Верлена (рис. 13).
Рис. 13. Поль Мари Верлен
Но здесь было и очень важное для того времени ощущение, что слово не должно выражать мысль, что стихотворение не для того существует. Стихотворение должно быть сродни музыке – тому искусству, которое лежало в основе всех искусств. И именно музыка лежит в основе человеческой речи. В данном случае немота не есть проклятье, немота – это некое целомудрие, то время, когда искусство ещё не существует и рождается на наших глазах. Слово не должно нести какую-то логическую мысль, оно должно оставаться с музыкой. Так оно будет ближе к тому самому первозданному искусству.
Такими были излюбленные символистские мысли и идеи.
Анализ стихотворения «Нет, не луна, а светлый циферблат…»
Рассмотрим стихотворение 1912 года, которое напечатано в том же сборнике, но которое совершенно по-другому ставит вопрос:
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, - и чем я виноват,
Что слабых звёзд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь:
Который час, его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность!
Гумилёв позже рассказывал своим студийцам о том, что Мандельштам прочитал ему эти стихи, указывая на циферблат часов Царскосельского вокзала. По другой версии, это были часы в витрине часового магазина. Но не очень важно, какой именно циферблат показывал Мандельштам, а важно противопоставление, заложенное в первой строчке. Для Гумилёва, который был первым интерпретатором этого стихотворения, это и было переходом от символизма к акмеизму: не некие далёкие поэтические звёзды (излюбленный символ и для романтиков и символистов), а некая прозаичная вещь. Что может быть прозаичнее часов, которые просто показывают время в повседневной суетной жизни? И этот выбор «Нет, не луна, а светлый циферблат…» звучит практически как манифест.
«… и чем я виноват,
Что слабых звёзд я осязаю млечность?»
Тут парадоксальным образом нет выбора между циферблатом, то есть между звёздами. Они все принадлежат тому миру, о котором говорит и свидетельствует поэзия. И нет противопоставления между красотой звёзд и красотой часов. Каждая вещь достойна своей поэтической эмоции.
«И Батюшкова мне противна спесь…»
Строчка эта не простая, потому что, с одной стороны, Мандельштам знал историю о Батюшкове (рис. 14), который в 1822 году попал в психиатрическую лечебницу. И дальше 33 года он провёл в разных лечебных учреждениях, его сознание было замутнено.
Рис. 14. К.Н. Батюшков. Портрет работы О. Кипренского (1815)
В то время ходил анекдот, когда Батюшкову показали часы и спросили: «Который час?», он ответил: «Вечность». Эти воспоминания о Батюшкове были известны Мандельштаму. Понятно, что Мандельштам не имеет в виду здесь этого несчастного, страдающего поэта Батюшкова, лишённого разума, который не понимает, о чём его спрашивают. Здесь нет никакого высокомерия по отношению к этому персонажу, и более того, у Мандельштама будут позже невероятно сочувственные, яркие и светлые стихи, посвящённые Батюшкову. Здесь речь идёт именно о противопоставлении текущей современности с любимой романтиками и символистами абстрактной вечностью.
В этом стихотворении есть ощущение того, что обычные предметы и та жизнь, которой мы живём здесь и сейчас, – тоже поэтические предметы, а не только высокие звёзды, чью млечность герой стихотворения совершенно не отрицает и не отбрасывает из поэзии.
Коллеги по «Цеху поэтов» относятся к «млечным звёздам» гораздо более скептически. Например, Сергей Городецкий (рис. 15), один из основателей «Цеха поэтов» пишет:
«Не хочу читать я в вечных,
Непонятных мне письменах,
Что во тьме и в лентах млечных
Держит звёздный небосклон».
Рис. 15. Сергей Городецкий
В этих строках мы видим противопоставление. Стоит запомнить, что такого противопоставления у Мандельштама нет.
Манера чтения своих стихов
Вместе с другими акмеистами в сезоне 1912–13 гг. Мандельштам много читает свои стихи. Это происходит в «Бродячей собаке», Тенишевском училище, в Обществе поэтов и на других площадках. Современникам запоминается его совершенно особая манера чтения – музыкальная, высоким тоном. Он как будто поёт эти стихи. Современниками очень по-разному воспринимается эта манера, потому что, с одной стороны, мы читаем в мемуарах, что люди просто хохотали, когда начинали слушать его, а с другой стороны, мы видим такие отклики:
«Тело – совсем хрупкая глиняная оболочка, существующая только для того, чтобы внутренний огонь был чем-то сдержан».
Из письма художницы Юлии Оболенской
В электронной библиотеке ImWerden есть фонотека, в которой собраны все сохранившееся записи голосов поэтов начала ХХ века. Если вам интересно, как читал Мандельштам свои стихи, если вы хотите услышать ту интонацию, которую вкладывал в них автор, обязательно зайдите в эту библиотеку и послушайте, как читает Мандельштам.
Ранние годы
Когда разразилась Первая мировая война, Мандельштам ринулся в Варшаву. Он хотел участвовать в ней, как-то принадлежать к этому страданию, которое разливалось по стране. Он не подлежал призыву, т. к. у него всегда были проблемы с сердцем. Тогда он попытался устроиться санитаром на санитарный поезд, но у него ничего не получилось, и он вернулся в Петербург.
В 1915 году выходит второе издание сборника «Камень» (расширенное). В этом же году вспыхивает краткий, но очень интенсивный роман с Мариной Цветаевой (рис. 16), который оставил след в творчестве обоих поэтов.
Рис. 16. Марина Цветаева
В Советской России
Дальше Мандельштам переживает очень восторженно Февральскую революцию и очень настороженно Октябрьскую. И вместе с Анной Ахматовой после революции большевиков принимает очень активное участие в чтениях Красного политического креста в пользу политзаключённых. Постепенно его отношение к революции начинает меняться. Как позже скажет один из исследователей творчества Мандельштама:
«Мандельштам – настоящий разночинец, ему очень трудно представить, что вся рота идёт не в ногу, а один прапорщик – в ногу».
Он всё время чувствует, что за народом есть некая правда, которую он всё время пытается почувствовать. Он начинает сотрудничать по рекомендации Луначарского в Наркомпросе, перебирается вместе с правительственными учреждениями в Москву и срывается в перемещения по стране. Происходит некий поиск места, потому что вся страна взбудоражена и кипит.
В 1919 году он знакомится с Надеждой Яковлевной Хазиной (рис. 17), которая через несколько лет станет его женой.
Рис. 17. Надежда Яковлевна Хазина
Несколько лет он перемещается очень хаотично и даже несколько раз попадает под арест. С ним происходят разные события вплоть до того, что он 1919 году возвращается в Москву на бронепоезде, получив статус дипкурьера и т. д.
Мандельштам в Доме искусств
Какое-то время Мандельштам становится жителем в Петербурге знаменитого Дома искусств (ДИСКа) (рис. 18).
Рис. 18. Дом искусств (ДИСК). Набережная реки Мойки, 59
Об этом времени сохранилось много воспоминаний. Важно, каким именно запомнился Мандельштам жителям этого Дома искусств.
Дом искусств – коммуна, некое общежитие для деятелей искусства, которое большевики предоставили этим людям.
В этом Доме искусств Гумилёв, например, пытается возродить заседания «Цеха поэтов», и Мандельштам даже в них участвует.
Жители этого дома оставили о Мандельштаме массу воспоминаний, у которых общий лейтмотив – Мандельштам странный, чудак, неуживчивый и держащий себя особенным образом:
«Ходячий анекдот».
И. Одоевцева
«Чудак с оттопыренными красными ушами».
Э. Голлербах
«Похожий на Дон Кихота».
А. Минчковский
«Сумасшедший и невообразимо забавный».
А. Оношкович
Сам Мандельштам немного позже напишет:
«Жили мы в убогой роскоши Дома Искусств, в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и Мойку, поэты, учёные, художники, странной семьёй, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные. Не за что нас было кормить государству; и ничего мы не делали».
Скитания Мандельштама
В марте 1921 года Мандельштам уезжает в Киев. Там он снова встречается с Надеждой Хазиной, и с этого момента они уже не расстаются. Год проходит в разъездах по стране и в попытках как-то где-то зацепиться, найти пристанище, найти работу. Это годы скитаний.
Сборник «Tristia»
Стихи, написанные с 1916 по 1921 годы, войдут во второй сборник Мандельштама, который будет издан дважды. Сначала в Берлине, без участия автора. Мандельштам просто передаст туда рукописи. И сборник издатель назовёт по названию римского поэта Овидия «Tristia» – скорбная элегия.
Мандельштам очень не любил это издание, ему казалось, что нарушена логика расположения стихотворений. И он издаёт этот сборник ещё раз под названием «Вторая книга» уже в Петербурге. Но при следующих переизданиях он возвращает название «Tristia», потому что именно под этим названием сборник стал известен читателю.
Это очень трагичная книга, пронизанная ощущением смерти того мира, который существует сейчас. Одна из ключевых тем сборника – тема умирающего Петербурга:
«В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
Богиня моря, грозная Aфина,
Сними могучий каменный шелом.
B Петрополе прозрачном мы умрем,-
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина».
Период 1920-х гг.
С 1923–1924 гг. Мандельштам зарабатывает практически только переводами. Его отовсюду словно отстраняют, его практически не печатают, он пишет очень мало стихов. Доходящая до нищеты бедность постоянно преследует поэта. У него по-прежнему нет постоянного пристанища. Они с Надеждой Яковлевной живут то у знакомых, то снимают случайные комнаты. В этот момент они бесприютны и нищи.
Какой-то, казалось бы, перелом намечается в 1928 году, когда сочувствовавший Мандельштаму Бухарин пробивает для него разрешение издать книгу, и Мандельштам издаёт даже три книги: сборник «Стихотворения», сборник статей «О поэзии» и повесть «Египетская марка».
В том же году Мандельштам отвечает на анкету «Поэт о себе», в которой можно прочитать очень важную вещь:
«Октябрьская революция не могла не повлиять на мою работу, так как отняла у меня «биографию», ощущение личной значимости. Я благодарен ей за то, что он раз навсегда положила конец духовной обеспеченности и существованию на культурную ренту… подобно многим другим, чувствую себя должником революции, но приношу ей дары, в которых она пока не нуждается».
Здесь очень важно ощущение того, что с революцией должна измениться и поэзия.
Мы видим в откликах современников, в том числе и в откликах на издание стихов 1928 года, два лейтмотива: с одной стороны, все критики подчёркивают невероятное поэтическое мастерство Мандельштама, а с другой стороны, все в один голос говорят о несвоевременности его стихов. Это стихи не ко времени, они устарели, они никому сейчас не нужны. Такое острое ощущение того, что он живёт в своём времени, но не принимаем им, постоянно присутствует в стихотворениях Мандельштама (рис. 19).
Рис. 19. Осип Мандельштам, 1923 год
С одной стороны, он чувствует то течение времени, в котором он живёт, а с другой стороны, он отчётливо понимает, что это время не хочет его принимать. Отсюда такие кажущиеся противоречия. Рассмотрите стихотворение 1924 года:
«Нет, никогда, ничей я не был современник,
Мне не с руки почёт такой.
О, как противен мне какой-то соименник –
То был не я, то был другой».
Это стихотворение написано в тот год, когда Мандельштама перестают печатать.
И стихотворение 1931 года:
«Пора вам знать: я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея,
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать,
Ручаюсь вам – себе свернёте шею!»
Слово век становится одним из ключевых в творчестве Мандельштама. Он знает, что принадлежит тому времени, и что он пишет об этом времени. Но это время не хочет его принять. Вот такая коллизия всё время будет держать в движении поэзию Мандельштама.
Мандельштам в советской литературе
Именно с 1928 года, с такого, казалось бы, успеха, начинается окончательное отчуждение Мандельштама от того, что мы называем советской литературой. Советская литература – это совершенно особый феномен, когда поэт назначается государством на эту должность, государство разбирается, кто поэт, а кто – нет. Поэт должен обслуживать государство, обслуживать ведущую идеологию. От этого зависит паёк, который даёт государство, возможность печататься, количество сборников и книг, допущение к переводам, которыми многие зарабатывали, – всё это регулировалось партийными органами.
Статус советского писателя становится всё более ненавистен Мандельштаму. Это очень тяжёлая внутренняя ситуация, когда Мандельштам прекрасно понимает, что только игра по правилам даст ему возможность как-то жить, но играть по этим правилам он совершенно не может. Его личностная природа и природа таланта другая. Позже он свои отношения с тем феноменом, что мы называем советской литературой, сформулирует в знаменитом произведении, которое получит название «Четвёртая проза», где он озвучит очень важные вещи:
«Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух. У меня нет рукописей, нет записных книжек, архивов. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голосу, а вокруг густопсовая сволочь пишет. Какой я к чёрту писатель! Пошли вон, дураки! ... Ибо литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальнику держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обречёнными».
Эти строчки написаны в конце 1929 – начале 1931 года. Очень жёстко Мандельштам противопоставляет настоящую литературу заказной.
Период 1930-х гг.
В январе 1932 года Мандельштамы получают, наконец, первое подобие постоянного пристанища – десятиметровую комнату в Доме Герцена (писательском доме) (рис. 20).
Рис. 20. «Дом Герцена». Тверской бульвар, 25
Весной Бухарин выхлопотал для Мандельштама ежемесячную пенсию в размере 200 рублей по состоянию здоровья и за заслуги перед литературой.
Мандельштаму по-прежнему невероятно тяжело. В 1932 году ему удалось опубликовать целых шесть стихотворений.
В 1933 году удалось организовать его вечер в Политехническом музее (рис. 21), но это скорее недоразумение, чем правило, потому что Мандельштам по-прежнему везде и всюду под запретом.
Рис. 21. Политехнический музей. Новая площадь 3/4
Коллизия «как быть писателем, но при этом не быть советским писателем» постоянно давит на Мандельштама.
В 1933 году от писательской организации получает возможность въехать в кооперативную квартиру в Нащокинском переулке в Москве (рис. 22).
Рис. 22. Нащокинский переулок, дом 3/5. Современное здание
Это становится их первым отдельным жильём. Казалось бы, теперь представилась возможность писать, потому что своё жильё – это некий покой. Но Мандельштаму всё время кажется, что он изменил себе, что он принял эту квартиру как подачку, словно он тем самым стал советским писателем.
В этот момент он пишет два стихотворения, которые станут поворотными в его судьбе: «Квартира тиха, как бумага» и «Мы живём, под собою не чуя страны», которое производит совершенно ошеломляющее впечатление на тех, кто его слушает. А Мандельштам, как будто приготовившись к ссылке, к казни, отчаянно читает его довольно большому количеству людей. Вот это стихотворение:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
Арест и ссылка
Конечно, следует незамедлительная реакция. 13 мая 1934 года Мандельштам арестован (рис. 24), обыск произведен в его квартире, ему предъявляют именно эти стихи. За него бросается хлопотать Ахматова (рис. 23), которая именно в день обыска приехала к Мандельштамам и ночевала у них.
Рис. 23. Анна Ахматова
Приговор оказался неожиданно мягким: его отправляют в ссылку в Чердынь на три года. Это был действительно мягкий приговор, но Мандельштаму хватило страшного следствия, когда ему не давали спать. Он был совершенно измучен физически и психически, очень тяжело перенёс дорогу в Чердынь, и в один из первых дней, когда они доехали до Чердыни, был помещён в больницу, потому как у него было слабое сердце. Он выбросился из окна, потому что ему показалось, что за ним пришли.
После этого прошла вторая волна попыток как-то изменить судьбу Мандельштама, которая снова неожиданно заканчивается успехом, потому что Мандельштамам предложено выбрать город для поселения. Так как в крупные города въезд им по-прежнему запрещён, Мандельштам наугад выбирает город Воронеж. И с этого момента оказывается в воронежской ссылке.
Рис. 24. О. Э. Мандельштам
По прибытии в Воронеж слегла уже жена Мандельштама. Силы её были на исходе: сначала тиф, потом дизентерия. Сам Мандельштам тоже еле жив, у него страшная одышка.
Постепенно всё немного успокаивается, хотя воронежская жизнь тоже нищая и очень бесприютная. Мандельштам снова начинает писать стихи. На какое-то мгновение кажется, что и жизнь, и взаимоотношения с государством каким-то образом устраиваются. Он неожиданно получает работу завлита в Драматическом театре. Его пытается задействовать воронежская писательская организация. Они организовывают ему поездки в колхоз, пытаются добиться от него советских произведений. Налаживается некое хрупкое равновесие внешнего и внутреннего. Но Мандельштаму становится по-настоящему плохо (рис. 25).
Рис. 25. Осип Мандельштам, фотография 1936 года
14 марта 1936 года врачи освидетельствуют его – похоже на инфаркт. Работать ему больше нельзя, ему советуют получить инвалидность.
Воронежские стихи
Постоянное существование на грани жизни и смерти, постоянная нехватка кислорода – всё это оставило свои отпечатки на творчестве Мандельштама этого времени. С этой точки зрения воронежские стихи совершенно поразительны, они очень энергичны, они словно написаны на грани жизни и смерти. Например, поразительные по эмоциональности стихи о неизвестном солдате:
«Напрягаются кровью аорты
И звучит по рядам шепотком:
– Я рожден в девяносто четвертом...
– Я рожден в девяносто втором...
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья – с гурьбой и гуртом –
Я шепчу обескровленным ртом:
– Я рожден в ночь с второго на третье
Января – в девяносто одном
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнём».
Исследователи спорят о том, что это: ряды осуждённых или ряды новобранцев? Но «напряжённые кровью аорты» и «обескровленные рты» – это судьба поколения, рождённого в 1891–1894 годах, поколения, погибшего в эпоху террора и войны.
Последние годы
Ссылка заканчивается 16 мая 1937 года. Мандельштамы на короткое время приезжают в Москву. Есть призрачная надежда на то, что им разрешат остаться в Москве, но этого разрешения не следует. Мандельштамы сначала перебираются в Подмосковье, потом в город Калинин, а тайком из Калинина наведываются в Москву.
Грядёт очередная волна неприязни, которую советская литература переживает по поводу Мандельштама. Эта волна фокусируется в доносе, который пишет первый секретарь Союза Писателей Советского Союза Владимир Ставский наркому внутренних дел Ежову о том, что Мандельштам слишком часто бывает в Москве, что многие его поддерживают, дают ему деньги (потому что жить им вообще не на что, так как нет никакой работы ни для неё, ни для него, но и здоровье таково, что Мандельштам работать практически не может). Ставский пишет о том, что Мандельштаму словно создают ореол страдальца, а советским писателям это совершенно не нужно.
Ранним утром 2 мая 1938 года Мандельштам был арестован в санатории, который для него с очень большим трудом пробили друзья, потому что он действительно нуждался в лечении. По этому приговору он получил пять лет за контрреволюционную деятельность.
Мандельштам погиб 27 декабря 1938 года в пересыльном лагере под Владивостоком.
Очень долго не была известна дата его смерти, и даже сам факт смерти в пересыльном лагере долго подвергался сомнению. У нас нет его могилы, у нас почти нет его черновиков. То, что удалось сохранить, сохранила Надежда Яковлевна Мандельштам (рис. 26), которая долгие годы являлась хранительницей наследия Осипа Эмильевича.
Рис. 26. Надежда Яковлевна Мандельштам
Первый сборник произведений Мандельштама вышел в Нью-Йорке в 1964 году.
Далее мы поговорим о стихотворениях Осипа Эмильевича Мандельштама. В этом курсе он является самым трудным автором. Иногда хочется прямого понимания того, что Мандельштам пишет, которое окажется невозможным.
|
«Век мой, зверь мой…» В это время у Мандельштама появляется очень важный, отчасти ключевой, лейтмотивный образ для его поэзии – образ его века. Прочитайте стихотворение: «Век мой, зверь мой…» Век мой, зверь мой, кто сумеет Тварь, покуда жизнь хватает, Чтобы вырвать век из плена, И еще набухнут почки, Кровь-строительница хлещет Рассмотрим несколько ключевых образов этого стихотворения. Образ века как некого страшного зверя со сломанным хребтом: «Век мой, зверь мой, кто сумеет Ощущение того, что кто-то должен склеить позвонки, кто-то должен излечить эту травму века.
Рассмотрим, кому предназначена эта роль: «Чтобы вырвать век из плена, Слово колена здесь употребляется в библейском значении, как поколение. А искусство (флейтою связать) – это тот способ, который лечит раны века.
«Но разбит твой позвоночник, Единственное, что противостоит искусству, это: «Льется, льется безразличье Имеется в виду равнодушие. Потому что искусство – это и есть неравнодушие к боли своего времени.
Посмотрите, как в другом стихотворении встречается образ века и зверя: «За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей». Здесь описан другой век, который излечился, который поэзию, излечившую его, стремится загрызть. Это будет не единственный волк и не единственный век в стихах Мандельштама. |
|
«Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…» Почти каждый год Осип Эмильевич Мандельштам ездит в Крым, в Коктебель к Волошину. В одну из таких поездок он пишет стихотворение, посвящённое страшному украинскому голоду. Сам факт написания такого стихотворения говорит о том, что Мандельштам совсем не вписывался в советскую литературу. «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…» Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым. Все так же хороша рассеянная даль, Природа своего не узнает лица, Прочитайте воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам о том контексте, в котором было написано это стихотворение: «Калитку наши хозяева действительно стерегли день и ночь – и собаки, и люди, чтобы бродяги не разбили саманную стенку дома и не вытащили последних запасов муки. Тогда ведь сами хозяева были бы бродягами». |
|
«И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…» Стихи, о которых сейчас пойдёт речь, относятся к одному из самых «тёмных» циклов Мандельштама. Эти стихи обычно объединяются в группу, которая называется «Восьмистишия». Надежда Мандельштам вспоминала о них, что это черновики стихов, «недостихи», как Мандельштам их называл. Это некая форма, в которой зафиксировано очень важное переживание или важная мысль. Попробуем приблизиться к пониманию того, о чём эти стихи.
«И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…» И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, И Гёте, свищущий на вьющейся тропе, И Гамлет, мысливший пугливыми шагами, Считали пульс толпы и верили толпе. Быть может, прежде губ уже родился шёпот И в бездревесности кружилися листы, И те, кому мы посвящаем опыт, До опыта приобрели черты.
В начале стихотворения мы видим характеристики каждого участника процесса. «Шуберт на воде», потому что, может быть, Мандельштам вспомнил серенады Шуберта, написанные на стихи Миллера – поэта, который очень много писал и про ручей, и про мельницы, и про лебедей, и про пруды. Очень много было «воды» в его творчестве. Водная ассоциация с Шубертом могла быть отсюда. Или в стихотворениях, близких по времени написания, мы встречаем образ Шуберта, музыку которого исполняет оркестр на набережной. Вообще романтический Шуберт ассоциируется с льющейся водой.
«Моцарт в птичьем гаме…» Может быть, это потому что в знаменитой «Волшебной флейте» есть птицелов и очень многое там связано с птицами, или потому что Моцарт сам очень любил птиц, или потому что Моцарт писал практически всё своё творчество в мажоре, как будто это жизнерадостный свист птиц и сама полифония его жизнерадостного сопряжения голосов.
«Гёте, свищущий на вьющейся тропе…» Эта фраза гораздо труднее подвергается интерпретации. Может быть, потому что творчество его было очень сложным, долгим, извилистым. И это образ его пути, который он прошёл, не отрекаясь от гармонии, от песни, от голоса.
Это стихотворение разворачивается как некий букет ассоциаций. Вдруг возникает сложно построенный смысл: «Считали пульс толпы и верили толпе». В этой строчке слова прямые и нелицеприятные, потому что слово толпа является ругательным понятием, начиная с романтизма. Ведь это не люди, не народ, а именно толпа. Это слово, раз и навсегда заклеймённое романтизмом. Это те, которые ничего не понимают, те, кому противопоставлен поэт, кому противостоит поэзия. Оказывается, что все эти прекрасные, талантливые персонажи «считали пульс толпы» и, более того, «верили толпе». Они свой ритм соотносили с ритмом толпы и верили её пульсу как некому правильному ритму.
Дальше ещё сложнее: «Быть может, прежде губ уже родился шёпот И в бездревесности кружилися листы, И те, кому мы посвящаем опыт, До опыта приобрели черты».
«…прежде губ уже родился шёпот…» – значит ли это, что искусство существует прежде того, как его выразит поэт, что красота существует до того, как она окажется в произведении искусства, что в познании нашего мира мысль первичнее, чем словарная оболочка этой мысли? Очень сложно разобраться с ключевыми понятиями. Кто – мы, и кто – те? Мы – это поэты, те, кто слушает, кто познаёт мир. Кто те, которым мы посвящаем опыт и которые до опыта приобрели эти черты? Значит ли это то, что поэт думает, что он создаёт искусство, а на самом деле искусство существует до него, что искусство существует и в мире, и в толпе, и в тех людях, для которых он пишет? Как сказал другой поэт, современник Мандельштама Пастернак, «поэзия – не фонтан, но губка». То есть поэт не исторгает из себя образы, а впитывает всё из окружающего мира. Ознакомьтесь с комментарием к этому стихотворению из воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам: «О соборности сознания. Губы поэта – орудие его труда. Но то, что он скажет, уже существовало раньше в сознании толпы, которой он верит. Опыт посвящается людям, но они и до воплощения опыта уже обладали им». Как считают очень многие внимательные исследователи Мандельштама, это стихотворение о природе человеческого познания. Но это стихотворение и о соотношении себя и тех, для кого ты пишешь, о попытке признать за теми, кто живёт вместе с тобой, право на то, что истина с ними и понимание с ними, и опыт с ними, а ты как поэт «считаешь пульс и веришь толпе». Этот был тот период, когда Мандельштам для себя пытался сформулировать, как стать современником этому времени, как совместить свой голос, свой талант с тем, что происходила в страшные 30-е годы вокруг. Это невероятно трагическое стихотворение, очень трудное для интерпретации. Также есть версия насчёт этого стихотворения, что первая часть просто противопоставлена второй, что «они считали пульс толпы и верили толпе», но «прежде губ уже родится шёпот» и что не толпа носитель истины. Весь мир окружающий существует до того, как поэт что-то про него поймёт. Искусство находится там, где «в бездревесности кружатся листы». Невозможно прочитать это стихотворение каким-то одним способом. Когда мы говорим о стихах понятно, это не то «понятно», которое можно получить в естественных или точных науках. Это, скорее, попытка проникнуть в некую связь ассоциаций, образов и смыслов и увидеть, что эта связь может быть выстроена вот так, а может – иначе, потому что каждое слово в стихах реализует множество значений. Это стихотворение очень важно для того, чтобы показать, насколько труден Мандельштам как автор. |
|
«Квартира тиха, как бумага…» Это знаменитое стихотворение про квартиру, которую поэт воспринимает как некий акт предательства. Посмотрите, как выстроено это стихотворение: Квартира тиха, как бумага – Имущество в полном порядке, А стены проклятые тонки, Наглей комсомольской ячейки Пайковые книги читаю, Какой-нибудь изобразитель, Какой-нибудь честный предатель, И столько мучительной злости Давай же с тобой, как на плахе, И вместо ключа Ипокрены Мандельштам воспринимает эту квартиру как компромисс и согласие на то, что он становится советским писателем. Квартира, которая «тиха, как бумага, пустая, без всяких затей…» – имущество, которое должно создать условия и покой для творчества, здесь сопровождается презрительной интонацией, и даже пожитки просятся вон из этой квартиры. «И я как дурак на гребенке В этих строчках имеет особе значение слово «обязан», потому что таковы отношения с властью: ты получил от неё что-то, и теперь ты ей обязан. Это ощущение фантастической несвободы. Это как будто бы своими руками отдать право на «ворованный воздух».
Далее есть строки, посвящённые недолгой работе (службе), которую Мандельштам получил в редакции «Московского комсомольца». За это он себя очень корит: «Наглей комсомольской ячейки Тот статус, который он вдруг получает, – сотрудник «Московского комсомольца» и получатель московской квартиры – невыносим для него, это тот компромисс, который он не может себе простить, он всё время изводит себя ощущением некого предательства.
«Пайковые книги читаю, «Пеньковые речи» – верёвка, связанная с виселицей, связанная со смертью.
«Какой-нибудь изобразитель, В этих строчках мы видим искомого советского писателя – «какой-нибудь изобразитель», который не пишет, не сочиняет, не творит, а изображает то, что ему заказано. «Чернила и крови смеситель» – потому что пишет восхваления власти, замешанной на крови.
Это фантастическое стихотворение. Мандельштаму нужен был покой, как воздух, у него не было физических сил, он был измучен болезнью, нищетой, отсутствием пристанища. И когда он получает эту возможность (работу в «Московском комсомольце»), эту квартиру, даже этого он не может себе простить, потому что это компромисс с властью, и он за него обязан этой власти что-то выдать, что ей понравится. Именно в этот момент он пишет стихотворение о Сталине, за которое он будет арестован. |
|
«Воронежские тетради» Надежда Яковлевна Мандельштам сохранила три «Воронежских тетради», в которых записаны стихи Мандельштама. Это очень разные стихи, поразительно разные по интонации и образному строю. Например, очень жестокое и страшное стихотворение: «Прости меня, отдай меня, Воронеж, – Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернёшь – Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож!» Это стихотворение, построенное всё на неких повторах, на образе ворона и ножа, которые поэт видит в самом названии города. А с другой стороны, мы видим стихотворение, которое написано с некой иронией по поводу своего места в истории, потому что он жил там на улице Линейной, вход в его дом был через яму (через задний двор), и Мандельштам пишет такие стихи: «Это какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чёртова – Как её не вывёртывай, Криво звучит, а не прямо. Мало в нём было линейного, Нрава он был не лилейного, И потому эта улица, Или, верней, эта яма Так и зовётся по имени Этого Мандельштама…» |